Три креста - Григорий Александрович Шепелев

горло. Целыми днями они слонялись по всему бригу, во всё вникая и развлекая мальчиков разговорами. Наиболее интенсивному развлеканию подвергался Клермон, как самый красивый мальчик. Это всё было как нельзя кстати – ветер над океаном дул хоть и не попутный, но неплохой, весьма ровный, и экипаж справлялся с работой запросто. Без близняшек было бы скучно. Однажды, во время ужина, капитан сказал дамам, что для такого плавания ему более чем достаточно пятерых матросов, поэтому семерых вполне можно бросить за борт.

– Сначала дайте их нам на пару часов! – взмолилась мадемуазель Элен, успевшая выпить три стакана бургундского, – мы их всех исповедуем!

– Да, да, да! – весело вскричала мадемуазель Софи, которая налегала на арманьяк, – про сифилис разузнаем, во всяком случае!

Леди Грэмптон, предпочитавшая виски, расхохоталась и назвала француженок хрюшками. Эдвардс строго заметил, что, может быть, исповедоваться придётся всем, так как впереди – ещё полтора океана. Все сразу выпили по стакану рома за то, чтоб акулы жрали только одних испанцев. Клермону, который молча стоял в сторонке, также налили. Чуть опьянев, он схватил гитару, и, сев с нею на кушетку, исполнил несколько песенок по-французски. Он перенял эти песенки у своих приятельниц в страшном Сент-Антуанском предместье. Там, среди этих проституток, воров, спившихся ремесленников и нищих бродяг, прошло его детство. Блондинки и леди Грэмптон, которые никогда не слышали, как Клермон поёт, были ошарашены.

– Это что такое? – пробормотала леди Джоанна, когда Клермон отложил гитару и лёг, – у тебя ведь голос, как у девчонки!

– Миледи, какая разница? – возразил Клермон, – ведь всё остальное – как у мальчишки!

Боясь, что эта беседа зайдёт слишком далеко, капитан увёл леди Грэмптон в свою каюту, где и остался с ней. Эдвардс также вскоре ушёл к себе, решив почитать. Близняшки, очень обрадовавшись, подсели к Клермону, который на всякий случай лёг на живот, и стали его расспрашивать, почему он поёт о том, в чём не разбирается. Они были просто невыносимы.

– Я очень сильно от вас устал, – лепетал Клермон, пытаясь уснуть, – вы мне отвратительны! Я хочу, чтоб вы провалились! Вы превратили мою жизнь в ад! Я вас ненавижу!

– Ты ненавидишь себя, дружочек! – строго подняла палец блондинка с родинкой, – это очень заметно. И очень странно. Ты ведь красив! А ещё, как выяснилось, талантлив. Скажи нам, что тебя гложет?

– Вы, две свиньи, ещё недостаточно святы, чтобы меня исповедовать, – простонал Клермон, – неужели вам в первый раз объявляют, что вы чудовищны? Всех от вас трясёт и тошнит! Отстаньте, отстаньте!

– Ты сумасшедший, – вздохнула мадемуазель Софи, – но мы не отстанем. Мы ни за что не отстанем. Ты хочешь выпить?

Клермон ответил согласием. Они выпили. После этого две зануды дали Клермону его гитару. Он им играл и пел почти до полуночи, пока вдруг не пришёл ван Страттен. Он был измучен.

– Куда вы дели леди Джоанну? – грозно спросила мадемуазель Элен, когда капитан уселся за стол и молча налил себе стакан рома, – немедленно признавайтесь, что вы с ней сделали у себя в каюте?

– Вы, две свиньи, ещё недостаточно святы, чтобы меня исповедовать, – был ответ ван Страттена, – убирайтесь отсюда к дьяволу!

Две блондинки вышли на палубу, прихватив с собою Клермона. Тот взял гитару. Они уселись на крышку люка недалеко от штурвала, стоял за которым Дэнисен. И Клермон опять стал играть. Он играл для ночи, в которой тихо скользил «Летучий Голландец». Ему хотелось, чтоб эта ночь – с её ветром, Млечным Путём и плеском туманного океана, осталась с ним навсегда. Элен и Софи, судя по всему, вполне разделяли его эмоции. Они обе сидели молча, а это было для них весьма необычно. Видимо, звёзды снова околдовали их.

Через час из кубрика поднялись Том, Энди и Стивен. Конечно, этих троих здесь только и не хватало! Поболтав с Дэнисеном, они вдруг очаровались звоном гитары и подошли. Блондинки, однако, не разрешили троим мальчишкам сесть рядом с ними, и тем пришлось улечься на палубу. Подложив ладони под головы, они также стали смотреть на небо. Клермон играл и играл. Когда он остановился, чтобы послушать голос бессмертного океана, ему пришлось слушать Стивена.

– Чёрт! Мне кажется, я сошёл с ума, – тихо сказал тот, задрожав ресницами. Но вопросов не прозвучало, и молодой матрос продолжал с небывалой грустью:

– Мне девятнадцать лет. Я лежу у ног трёх прекрасных девушек…

– Двух, осёл, – прервал его Энди.

– Да, точно, двух. Они сидят рядом, но я ведь думаю не о них!

– О чём же ты думаешь? – спросил Том без всякой иронии. Вероятно, им владело похожее ощущение. Стивен молча вздохнул. Поняв, что он не ответит, все стали слушать то, что очень хотел услышать Клермон – голос океана. И с четверть часа молчали. Всем было сладостно и тоскливо. Звёзды белели над кораблём сквозь тонкую дымку.

– Если бы Бог сейчас показался, то я была бы разочарована, – неожиданно прервала тишину Элен ужасным кощунством, – знаете, почему? Я просто не представляю, что может быть прекраснее всего этого! И – страшнее.

– Буря, мадемуазель, – сказал Том, зевая, – когда она налетит, вы страху натерпитесь не такого.

– Да нет, она не страшнее, – не согласилась Элен, сжав руку Клермона, – она ужаснее. А страшнее будет лишь то, что нас ожидает.

Все на неё взглянули. Она кивнула и повторила слова, сказанные ею на днях:

– На нас надвигается что-то страшное! Я всем сердцем чувствую это.

– Что ты заладила? – возмутилась мадемуазель Софи, – чего нам бояться? Корабль – крепкий, мальчики – замечательные. Особенно…

Она не договорила, хотя её никто не перебивал. Просто порыв ветра слегка надул паруса. Рангоуты заскрипели. Прошло ещё несколько минут, прежде чем Клермон подал голос.

– Мне с вами радостно, – сказал он, – впервые за много дней вечность устремила в мои глаза светлый взгляд. Давайте расскажем друг другу о чём-нибудь! Всё равно, о чём. Я буду рассказывать про Париж.

– Ты уж лучше спой, – попросила мадемуазель Элен, – тогда этот город сам о себе расскажет своими песнями.

И Клермон опять взял гитару. После двух песенок ни о чём, которыми развлекали себя парижские прачки, когда стирали у набережной, зайдя по колено в Сену, он вдруг исполнил известную всей Европе песню о Габриэли д’Эстре. Это было нечто. Пальцы Клермона перебирали струны чуть слышно, но его голос взлетал порой выше мачт. Конечно, нельзя было со спокойным сердцем слушать историю самой светлой и самой большой любви Генриха Четвёртого. И когда песня отзвучала, сёстры расплакались, а мальчишки горько вздохнули, хоть все они эту песню, конечно, знали и не раз слышали от своих матерей о том, как любила, страдала, как была предана и убита прекрасная Габриэль. Целую минуту корабль плыл в тишине и скорби. А потом все, начиная с