Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко

зима!.. Я попросил секретаршу минут десять никого не пускать и принялся набирать номер 42-17.

Наконец я понял, почему сегодня сам не свой. Мне не хватает Ирины. Никак не ожидал, что без нее будет так тоскливо. Если бы я мог сейчас услышать ее голос — ломкий, прерывистый; она всегда говорила быстро, возбужденно, словно куда-то спешила…

Как нескладно все получилось! Может, она и права, и я поторопился? Я сидел в ее тесной кухоньке, верил и не верил, что больше никогда не приду сюда, и говорил, что уже не могу раздваиваться, разрываться на части, и достаточно малейшего толчка, чтобы я остался с нею навсегда, но тогда я потеряю Андрюшку, а при одной мысли об этом мне становится не по себе. И вообще каждый раз у меня такое чувство, будто я предаю его, — странно, не правда ли, что не жену, а сына я вспоминаю в такие минуты, но это действительно так.

Я говорил, а лицо ее становилось замкнутым и отчужденным. И только это придавало мне решимости — я боялся слез, а тут у меня появилась обида: она не хочет меня понять! Но потом Ира провела ладонью по лицу, как бы стряхнула этим жестом оцепенение, и снова стала похожей на Иринку-балеринку, которую я так любил: возбужденную и веселую.

— Ну что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Только я почему-то думала, что это произойдет позже.

Она посмотрела на меня испытующим своим взглядом, словно стараясь заглянуть глубоко в глаза, и сказала укоризненно:

— Эх, ты!

А когда я с убитым видом топтался у дверей, непонятно чего дожидаясь, она поправила воротник плаща и сказала уже спокойно:

— Только не терзайся, прошу тебя. Наверное, так лучше. А то я уже стала привыкать к тебе.

Я не решался уйти, не поцеловав ее в последний раз, и все же боялся этого поцелуя. И опять, как обычно, она поняла мои терзания и пришла на помощь — короткий, летучий, легкий поцелуй, без горечи и раскаяния, словно не навсегда расставались, а всего на несколько недель, до следующей нашей встречи.

Но когда захлопнулась за мною дверь, когда спустился по лестнице, вышел на улицу в вечернюю темень, тоскливо заныло сердце. «Что делаю? Зачем я это делаю? Здесь моя судьба, та единственная женщина, с кем мне хотелось бы прожить жизнь и встретить старость, а я ухожу от нее!..»

Я вспоминал о расставании, а сам в это время крутил диск. Машинально? Нет, хотел услышать ее голос и тут же повесить трубку. Видно, не из тех я людей, что рвут отношения сразу.

Но телефон был занят. И тут же замигала лампочка селектора.

Вот в чем мое несчастье: ни на минуту нельзя остаться одному. А иногда так необходимо перевести дух, пройтись по кабинету или полить цветы из оранжевой пластмассовой лейки. Даже когда приказываешь никого не пускать, есть на комбинате несколько человек, кого Галя не решается останавливать: Ермолаева, например, или Черепанова.

Я нажал клавишу селектора и услышал возбужденный голос Гали:

— Игорь Сергеевич, нашла Митрохина.

— Ну давай, если нашла.

У Гали удивительная способность — запоминать все мои поручения именно в тех формулировках, в каких я их высказал. Если бы я попросил: р а з ы щ и  Митрохина, она ответила бы — «разыскала». Возвращает мне мои же слова.

Я поднял трубку:

— Приветствую, Павел Егорович! Ты что, вредительством занимаешься? Скоро работать будет нечем.

Митрохин тяжело вздохнул:

— Дожди, Игорь Сергеевич. Сами видите. Льет и льет.

— Вижу. Ну, а выход какой? Останавливать, комбинат?

— Тракторы на трелевке и те буксуют, — продолжал он плаксивым тоном, словно не слышал моего вопроса. — Каждый год так: в октябре никакого плана. Вот морозы стукнут, сразу все наверстаем.

— Ты-то наверстаешь. А вот меня по башке стукнут, не дожидаясь морозов.

— Не стукнут, — заверил Митрохин, сделал многозначительную паузу: разговор, дескать, закончен, могу еще чем-нибудь быть полезен?

Но меня такой оборот не устраивал. В понедельник начальник древесно-подготовительного цеха предупредил, что подвоз леса замедлился, запас почти на исходе. «Одно к одному! — подумал я тогда. — Если Митрохин будет ждать холодов, месячный план по целлюлозе горит синим пламенем. Этого мне только не хватало сейчас, при прочих радостях. С меня спросят не так, как с Митрохина, дождем не оправдаешься. Нет, надо его дожимать».

— Павел Егорович, мне нужен лес. Придумай что-нибудь.

— Что придумывать, разлюли малина! Дороги развезло.

— Это я слышал. Помощь, может, нужна какая? Людьми, техникой?

— Людей хватает, сидим, дни актируем. Вчера меня даже заактировали двое мудрецов из облсовпрофа. Высокий, дескать, процент травматизма. А попробуй поковыряйся в грязи, под дождем. Эх, разлюли малина!

Да, все это разговоры в пользу бедных. Я решил не отступаться до тех пор, пока не выжму из Митрохина хоть какого-то обещания. И в третий раз повторил:

— Павел Егорович, нужен лес. Не обеспечил запас — давай крутись!

— У меня всего сорок машин, — заныл Митрохин, чувствуя, что так просто не отделаться. — А шестнадцать стоят раздетые. Попросил у Черепанова запчасти, он меня отшил: «У нас не автохозяйство». Ну и на здоровье! Не очень, значит, лес этот нужен. — Я не сразу разобрался в потоке его обид, не сразу понял, о чем просит директор леспромхоза. Потом быстро прикинул в уме: как оформить на ремонтно-механическом внеплановый заказ и какой нужен разговор с начальником цеха, чтобы тот не спекулировал потом моей просьбой, не сваливал на нее все грехи. Еще мелькнула злость: опять Вадим не в тот колокол зазвонил, не поймешь даже, нарочно это сделал или от непонимания; подумал злорадно: может, это и к лучшему — уйду в отпуск, пусть Черепанов покрутится, завалит план, и никто ему уже не поможет, но тут же пристыдил себя и, окончательно приняв решение, сказал:

— Машины беру на себя. Присылай список деталей, пару механиков, сделаем все, что можно. Ну, а ты давай лес. Будь здоров!

Не дожидаясь ответа,