Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

миром и визгливым голосом вопил на все село:

— Эй, люди! Армян убивают! Все на сходку! На сходку! Люди!..

Ерем быстро вошел в дом, достал из-под подушки наган, завернутый в промасленную тряпку, сунул его в карман пиджака, обратился к Гара-киши:

— Ты пока не выходи из дому, кирва, я посмотрю, что там… Левон, иди за мной.

На улице он подозвал к себе Симона и Аршака и предупредил:

— Раз Бахши здесь, значит, будет дело. Знаю этого старого ворона. Костьми ляжете, но в дом никого не впустите. Узнаю, что Гара-киши тронули хоть волоском — вас на куски изрублю. Поняли?

— Поняли, отец, — ответил за двоих Симон.

— Идем, Левон…

При первом взгляде казалось, что эти строения возведены здесь как бог на душу положит, без всякой видимой и разумной системы, словно потерявший голову строитель не нашел ничего лучшего, чем ставить их на самом краю пропасти. Однако, присмотревшись, можно уловить и систему, весьма определенную, властно продиктованную прихотями местного рельефа: на всей территории курорта невозможно было найти достаточно ровного места, чтобы поставить обыкновенный обеденный стол. Но на правом скате ущелья было несколько базальтовых выступов, нависавших высоко над рекой наподобие балконов. На них и появились дома: гостиницы из двух номеров, мужского и женского, коек по двадцать в каждом, и с довольно просторной верандой, весьма предусмотрительно обхваченной толстыми деревянными перилами. К гостинице примыкала столовая с кухней. Несколько ниже гостиницы, но тоже на скалистом выступе — амбулатория под железной крышей, сверкающая меловой белизной. С раннего утра и до позднего вечера перед дверью амбулатории стояла нередеющая толпа больных, дожидающихся своей очереди на прием к врачу, горожан и сельчан в живописных пестрых одеяниях, армян и азербайджанцев, прибывших из окрестных кочевий. Мужчины постарше были одеты в допотопные архалуки и чухи, те, что помоложе, — так сказать, более интеллигентные, — щеголяли в кавалерийских галифе, обшитых кожей, с плетью, засунутой за голенища сапог, и увешанные всевозможными значками, бывшими тогда в моде, — начиная с «МОПРа» и кончая спортивными «ГТО» и «БГТО». Мужчины посолиднее, те, что в чинах районного или областного масштаба, чаще всего напоминали шоферов дореволюционных лет: они были одеты с ног до головы в блестящую и скрипучую кожу — кожаные тужурки или пальто, кожаные сапоги, кожаные фуражки. Для полного сходства с шоферами им недоставало разве что противопыльных очков над козырьками фуражек. Сойдя с лошади, такой начальник твердым хозяйским шагом подходил к двери амбулатории, властно стучал по ней рукоятью плети и, не дожидаясь ответа, входил. Однако через две минуты он вновь появлялся из той же, двери — либо смущенный и озадаченный, либо рассерженный, в зависимости от самолюбия или темперамента.

Дело в том, что прием больных, за неимением других врачей, вели сам главврач курорта доктор Кадымов и его жена, тоже врач, Анна Васильевна, не признававшие ни чинов, ни рангов и одинаково требовавшие от всех следовать очередности.

Неподалеку от амбулатории, у коновязи, каждый день, понуро свесив головы, стояли несколько оседланных лошадей, а в их тени, положив точеные квадратные головы на вытянутые лапы, лежали одна или две кавказские овчарки, настороженно поводя короткими обрезанными ушами и поглядывая на своих хозяев удивительно умными, человеческими глазами. Эти овчарки принадлежали скотоводам, приехавшим с эйлагов.

Снабжение курорта шло через небольшой городок Басаркечар, куда из Истису вела дорога не дорога, но более предпочитаемая в смысле безопасности колея, по которой раз в неделю проезжал пароконный фургон с высоким брезентовым верхом, груженный ящиками с продуктами и бельем. Правили фургоном три брата Айкарьяны — Гайк и два младших близнеца Симон и Грант. Три гиганта — краснощекие, шумные, голосистые весельчаки. Почему-то всех троих здесь называли одним именем — Айкарьяны. Каждый их приезд в Истису превращался в праздник. Курортники, на время забыв свои недуги, дружно разгружали фургон, на собственных плечах перетаскивая в кладовую тяжелые ящики и мешки. Гармонист Паша-даи, тоже курортник, обосновавшийся здесь «дикарем» и по совместительству служивший внештатным музыкантом при столовой, сверкая двумя плотными рядами золотых зубов, усердно рвал мехи своей гармони, немыслимо растягивая и изгибая их и сам изогнувшись в дугу и прижавшись ухом к перламутровым пуговкам клапанов. На этот импровизированный праздник обычно собиралось все курортное население, целую неделю тосковавшее в этом каменном безмолвии, не нарушаемом ни единым звуком: не было здесь никакого развлечения — ни кино, ни радио, ни даже телефона. Электричество и все связанные с ним блага цивилизации сюда еще не успели добраться.

Они приехали сюда месяц назад. Мальчик был совершенно разбит болезнью и едва сидел в седле, привалившись к матери, заметно полнеющей молодой женщине, красивой той редкой красотой, которая с возрастом не увядает, а лишь обретает строгую царственную величавость.

Это был тот особый случай, когда доктор Кадымов позволил себе нарушить им же установленный порядок приема больных. Осмотрев мальчика, он, слегка даже растерянный той жестокостью и стремительностью, с которой болезнь захватывала сустав за суставом, покусал губы: на его памяти в Истису ни разу не было такого тяжелого больного.

— Ну что же, начнем лечение.

— Доктор, я хотела бы знать правду, — сказала Нора.

— Какую?

— Он встанет?

Кадымов коротко взглянул на прекрасное, но до предела измученное лицо молодой женщины. Женщине, матери, проделавшей путь до этого ущелья, всей правды не скажешь.

— Конечно, — твердо ответил он. Но сам же почувствовал, что ответ прозвучал неубедительно: слишком односложно и с излишним упором на уверенный тон. — Если не поможет, это будет первый случай.

На этот раз она поверила.

Мальчик не мог лежать на носилках, и каждый неосторожный шаг по пути от гостиницы до ванной причинял ему невыносимые муки. И Норе приходилось три недели кряду носить его на своей спине — дважды в день по скользкой извилистой тропинке, протоптанной по правому склону, между дикими нагромождениями скал и валунов. А мальчик был уже не маленький, ему было одиннадцать лет. Не раз мужчины предлагали ей свою помощь,