Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

этом, ругали меня, осуждали, называли как угодно, даже гулящей девкой. Мне хотелось поднять его на ноги, чтобы эти разговоры кончились, потому что они отравляли мне жизнь. Но ничего из этого не получилось, его нельзя вылечить. И тогда я попыталась убедить себя, что разлюбила его. И почти убедила и несколько месяцев не была у него. Но все время думала только о нем, только о нем, только о нем…

— Поэтому и хотела выйти за меня?

— Да, — сказала Нора, — чтобы не думать о нем. Но сейчас, пока ты разговаривал с моими родными, мне вдруг стало страшно, что я могу потерять его навсегда. Я поняла, что не смогу перенести этого. Нет у меня жизни без него. Он — мое счастье, он — мое несчастье, даже не знаю, как назвать… Наверно, это правда, что от судьбы не уйдешь… Ну, вот, я тебе все сказала. Теперь решай, как тебе быть…

— Ты сейчас пойдешь к нему? — спросил Армен.

Нора молча кивнула. Армен жадно всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать на нем хотя бы тень смущения, сожаления, стыда, но лицо ее светилось счастьем и радостью, которую она даже не пыталась скрыть или хотя бы приглушить.

Армен чувствовал, что первоначальная растерянность в нем медленно, но неуклонно сменяется холодной яростью. Но в нем еще достало трезвости осознать свое бессилие.

— Ах ты… — Он громко и отчетливо произнес похабное слово и, повернувшись, быстро зашагал по улице и через минуту исчез в ночи.

Крашеные деревянные ворота. Полуотворенная тяжелая калитка. Нора прошла по двору, ступая осторожно, стараясь не стучать каблуками туфель, словно шла по святилищу. Свернула направо и остановилась у двери в комнату Фрида, чувствуя, как ноги отказываются слушаться ее, подгибаются в коленках. И вдруг сообразила, что стоит ей сделать всего лишь один шаг — и все ее радости, все муки, от которых она хотела бежать как можно дальше, да так и не смогла, возобновятся с новой силой. Но ведь этот шаг можно и не сделать?

Она тихо рассмеялась и открыла дверь. Фрид сидел на диване, по обе стороны валялись в беспорядке какие-то бумаги. На скрип двери он поднял голову.

— Нора?

— Фрид, здравствуй…

— Почему ты за порогом?

— У меня коленки подгибаются! — со смехом пожаловалась Нора. — Но ведь это глупо, правда?

— Наверно…

— Я хочу к тебе, Фрид, хочу к тебе! Я так не могу больше, я устала, измучилась! Все было неправда, неправда, Фрид!

— Знаю.

— Правда? Как хорошо, что ты это знаешь, Фрид! Как хорошо!

— Подойди ко мне.

— Сейчас, Фрид, ну до чего же глупо, что меня ноги не держат.

— А ты бегом, тут всего два шага.

— Ага! — Она вдруг расплакалась и пошла к нему.

И снова стремительно неслись дни, полные захлестывающего душу счастья, но, к удивлению Норы, уже спокойного. Никто не ругал ее последними словами, никто не стыдил, никто не корил. Дома примирились с тем, что у этой девушки такая уж судьба нелегкая — злая ли, добрая ли, кто знает… Отец разводил руками, мать тайком утирала слезы. Микаэл хмурился, но к сестре относился бережно и заботливо, как к тяжелобольной. Офелия не могла нарадоваться этому миру в доме и смотрела на Нору с восхищением и немножко с завистью: историю любви своей золовки она воспринимала в чрезмерно романтической окраске. «Ты у нас молодчина, Норка, всем заткнула рты, вот это, я понимаю, любовь! Прямо как в кино!» Ей уже казалось, что нет на земле силы, способной одолеть эту любовь — законную или незаконную, правильную или неправильную, одобряемую или порицаемую людьми, трижды проклятую и трижды благословенную.

Нора, однако, с горечью усмехалась: она-то хорошо знала, что такая сила есть и она куда грознее и напористее, чем можно представить себе, и против нее все бессильны…

И так прошли весна, лето, осень и наступила зима.

Телефонный звонок разбудил Алексея Коробова среди ночи. Он схватил трубку, внутренне уже готовый к самому худшему. Он знал, что рано или поздно этот звонок раздастся.

— Да?

В трубке прохрипел сдавленный голос деда Акоба:

— Алеша, ты?

— Как Фрид?

— Плохо, тебя просит. Беда, Алеша.

— Еду.

Он быстро оделся. Жена тоже накинула халат, заметалась по комнате.

— Я поеду с тобой, — сказала она.

— Нет, оставайся с детьми. Если понадобишься, я тебе позвоню.

Он вышел. Была морозная январская ночь, снег еще лежал на улице — грязный, тяжелый, замерзший. Коробов на предельной скорости ехал по безлюдным, хорошо освещенным улицам, не сбавляя скорости даже на крутых поворотах. Стиснув зубы, он смотрел вперед на мчащийся навстречу асфальт и кривил левую щеку.

Вот уже несколько месяцев с ногами Фрида происходило что-то неладное: они вдруг начали болеть, чего никогда не было.

Первый приступ был еще тем летом, когда Фрид с Норой поехали к Ибрагиму и Нора по дороге получила в подарок роскошную розу от водителя самосвала. Почувствовав нарастающую боль в ступнях, Фрид развернул машину и остановил ее над обрывом, а потом на мгновение (так, что даже Нора не заметила) потерял сознание. Нора тогда истолковала этот случай по-своему: Фрид не сказал ей, что потерял сознание от боли в ступнях, чтобы не пугать ее, да и сам он не придал этому большого значения, решив, что произошла какая-то случайность, которую не стоит принимать всерьез. Это было в его характере. Но с тех пор приступы с каждым днем учащались. Фрид перестал спать по ночам. На прошлой неделе дошло до того, что пришлось