Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

слегка сутулый, без единого седого волоса, с костистым, темным до черноты, под стать его имени лицом и сумрачным, нелюдимым взглядом черных глаз, старик этот, по всему видать, относился к типу людей, о которых принято говорить, что им на роду написано прожить не меньше ста двадцати лет.

Они возвращаются из Истису.

…Кованые копыта Араба гулко постукивают, отбрасывая назад метр за метром скалистую тропу. С каждым взмахом головы бодро подскакивает холеная челка между настороженно торчащими ушами. С каждым мгновением долина ширится и разворачивается, открывая зеленый простор, скрадывая и смягчая крутизны и грозность окружающих кряжей.

Петляет едва заметная тропа по левому склону долины, местами размытому недавними дождями. Нора опасливо натягивает уздечку в тщетной попытке направить коня на середину тропы, но конь, словно наперекор ей, упрямо сворачивает к самому краю обрыва.

— Мама, ну дай ему идти спокойно!

— Так он может сорваться вниз!

— Не сорвется.

— Много ты знаешь.

— А вот и знаю!

— Нет, эта лошадь какая-то странная.

— Она красивая, мама.

— Я и сама вижу, что красивая. Но ведь она почему-то идет по самой кромке. Тпрру! Надо сказать проводнику. Гара-киши, а лошадь не может сорваться вниз, она идет по краю дороги?

Старик, не останавливаясь, оборачивается, сумрачным, недобрым взглядом смотрит на Нору. И не отвечает.

Он азербайджанец, она армянка, и оба они не знают языка друг друга.

Как многие горожане, она уверена, что уж русский знают все. И повторяет свой вопрос по-русски.

Но старик на этот раз даже не оборачивается.

А внизу бьется о прибрежные камни, бушует поднявшаяся река и мутные от недавних дождей волны бешено захлестывают друг друга.

И Нора, в тайном предчувствии беды, как бы защищая, прижимает к себе мальчика и старается не смотреть вниз, не смотреть вперед, на сухощавую, поджарую фигуру этого странного, чем-то пугающего ее, нелюдимого человека с таким странным именем — Гара-киши.

Кованые копыта Араба гулко постукивают по скользкой тропе, с каждым взмахом головы подскакивает холеная челка между настороженно торчащими ушами.

Побратимы

Дорога не мешает старику думать. Многие годы, проведенные им на этих горных тропинках, сделали их частью его самого. Тропинка вьется перед ним, словно разматывая нескончаемый свиток его собственных дум… И вспоминается ему родное село, из которого он когда-то ушел, оставив там все свое состояние — дом, отару овец, десяток коров и быков. Оно отстоит далеко отсюда, за горами. Там сейчас уже забыли про него… Вспоминает он и соседнее, армянское село — Сарушен, своего друга Ерема, его жену Хатуи, его сыновей: Левона, Симона и Аршака. С них все и началось… Долгие годы они жили добрыми соседями. Ерем и Гара-киши были кирвами — побратимами. Трудно в горах без доброго и верного соседа, в помощи которого всегда есть нужда. Мало ли какая — хлеб на корню побило градом, овцы пропали в непогоду…

Вспоминается Гара-киши забавный случай. Ночью угнали табун. Одному было не совладать — по всему видно было, конокрад знал свое дело. В то время в уезде славился один, по имени Халык, сущий дьявол! Пришлось послать за Еремом: так, мол, и так, кирва Ерем, дескать, каналья Халык (некому больше!) опять позарился на чужое добро, угнал табун, надо найти. И к полудню Ерем с тремя сыновьями появились на эйлаге, прихватив пятерых вооруженных молодцов из своего села. И отправились обшаривать горы. Дня через три веселой, шумной гурьбой возвращались с отбитым табуном. Самого Халыка — везуч был, сукин сын! — отпустили с миром. Все было по чести: ты сумел угнать лошадей — хвала смельчаку, а мы тоже не ударили в грязь лицом — нашли и отбили. Никто не остался в обиде. У́ Халыка было правило: не пускать в ход оружия и не доводить дело до крови, если противник достойный. Игру он вел в открытую. Ерем и Гара-киши отвечали ему тем же. Если отбили табун — барана резал Халык, поймали его в момент угона — барана резал хозяин табуна, и все заканчивалось миром.

Гара-киши любил Ерема за эту незлобивость нрава, причудливо уживавшуюся в этом человеке с безрассудной храбростью и бесшабашной веселостью и удалью. Однажды на спор Ерем выпил кувшин тутовки и тут же, не вставая с места, выстрелом из старой берданки отбил горлышко у того же кувшина, поставленного на камень в пятнадцати шагах от него. Да, это был человек…

Убили его в двенадцатом году. Гара-киши хорошо помнит, как все произошло, — такое разве забудешь… В тот день он пригнал в Сарушен двух своих жеребцов — подковать (свой сельский коновал в то время находился на эйлаге — летнем пастбище). Подковав лошадей, Гара-киши зашел к кирве Ерему переждать жару. Вечером, отдохнув и поужинав, он собрался уезжать, когда по селу неожиданно разнеслась черная весть: убили пастуха Айказа.

— Кто убил? Где? — спросил Ерем, выходя навстречу вестнику, сельскому кизиру[7] Сантуру, одноглазому, придурковатому малому.

— В горах! — завопил тот. — Убили, совсем убили!

— Дурак, я знаю, что совсем, я спрашиваю: кто убил?

— Кто? Не знаешь, кто? Враги армян, вот кто!

Ерем изменился в лице, покосился на дверь, за которой сидел его гость и, наверно, слышал каждое слово кизира.

— Ладно, убирайся. На площади кто есть?

— Есть! — обрадованно завопил кизир, как видно довольный тем, что сегодня он что-то для людей значит, настолько, что каждое его слово будоражит их. — Бахши со своими молодцами прилетел, что твой сокол ясный, он и сказал про убийство. Уж он-то все-е знает! Уж он им пока-а-жет!

Кизир спешил к следующему дому — отошел от Ерема веселый, довольный собой и всем