Журналист: Назад в СССР - товарищ Морозов

и проверенных. Пока мы и будем оперировать прежде всего ими, а уж потом разными версиями и эфемерными гипотезами.

Он открыто, не таясь, но и без излишней демонстративности взглянул на часы.

— Ну, что ж, на этом, наверное, и закончим. Поздравляю вас с Аннушкой с успешной сдачей первого экзамена в университет.

И он крепко пожал мне руку.

— Рановато поздравлять, Владимир Иванович… Мы ведь еще пока только сочинение написали, оценок не знаем.

Ответом мне была тонкая улыбка особиста.

— Мы же всегда надеемся на лучшее, верно? Тогда я не прощаюсь, Александр.

Ну, кто бы сомневался. Теперь эта контора, если ей понадобится, вцепится в меня как клещ, та что никакой Максим Юрьевич не отмажет. К тому же они с Одинцовым служат в одном ведомстве, а муж и жена, как известно — одна сатана.

Я даже усмехнулся, насколько верно этот дьявольский эпитет подошел к моему новому опекуну. А как гладко стелет, зараза!

— К сожалению, забираю от вас дочь, — развел руками Одинцов. — Нам с ней сегодня еще предстоят кое-какие семейные дела, по хозяйству, можно сказать.

Я был удостоен еще одного рукопожатия плюс воздушный поцелуйчик от Анны. Также я удостоился от полковника и его визитки с пожеланиями непременно звонить «если что». Судя по направлению, в котором они удалились, помахав мне еще раз на прощание, у полковника где-то рядом стояло авто. Что ж, особистам везде у нас дорога, даже в парках культуры и отдыха, куда заезжать простым смертным на личных автомобилях вроде как совсем не положено.

И я поплёлся из парка домой в гордом одиночестве, радуясь, что уже стоит август, и былой летний зной постепенно спадает… После долгого разговора в кафе, в течение которого я практически не притронулся к заказанному мне полковником мороженому, в желудке у меня бурчало, и я решил соорудить дома холостяцко-студенческий ужин: жареная колбаса с макаронами, овощи и пиво. Однако, заглянув в ближайший к моему дому гастроном, я обнаружил, что «пива нет и не будет», и вообще этот бутылочный напиток завозят сюда крайне регулярно, после чего его в считанные минуты разбирают местные работяги и пенсионеры, шустрые как веники. Зато в винно-водочном отделе пестрело в глазах от бутылочных этикеток, вызвавших в моей душе изрядный приступ ностальгии. Вспомнив свою студенческую молодость, я взял бутылку болгарского полусухого «Лудогорского», на этикетке которых быки мерно шагали на водопой, а к белому «сухарику» добавил полусладкой «Медвежьей крови». Дома я против всяких правил поместил белый и красный напиток в морозилку, а пока вино охлаждалось, соорудил себе целую сковородку жареной колбасы с помидорами без всяких там социалистических макарон.

Попробовав результат, я нашел его вполне сносным: в моей главной реальности любой, рискнувший поджарить российскую вареную колбасу, рисковал обнаружить в своей сковороде кучу жирной жидкости и ноздреватые кружочки, мягкие как зельц, ввиду элементарного отсутствия в нашей отечественной вареной колбасе обычного мяса. А тут колбаса была сочная и упругая, ароматная и вкусная, и в сочетании с крепкими и «мясными» в мякоти помидорами вполне сошла за добротный и сытный ужин.

Из головы, однако, не шел давешний разговор с семейством Одинцовых. Так я решил называть полковника с его дочкой, уж коль скоро они заодно и дома, и на работе. Особо отвлечься не помог даже телевизор с олимпийскими соревнованиями, а универсального средства и способа развеять навязчивые мысли — часок бесцельно полистать свой смартфон и посерфить по Сети — у меня, естественно, не было.

Поэтому очень скоро я улегся, положил перед носом на подушку серый камень Ольги Антоновны, и стал, глядя на него, думать о пропавшем геологе Павле Иноземцеве. Слова Одинцова насчет него почему-то слегка взбудоражили мое воображение, и я в полудреме пытался представить себя на месте геолога, как я брожу внутри «купола», блуждаю меж его «полостей» и, даже, по-моему, с кем-то разговариваю. Но с кем, я так и не успел узнать, потому что незаметно уснул под мерный серебристый стрекот кузнечиков в кустах за окном.

Глава 31

Под гипнозом славы

Пробуждение мое поутру было сродни воскрешению, если бы я только хоть на секунду представлял, что при этом способен чувствовать человек. Но хотя я и из многолетней комы еще ни разу не выходил, по-моему, мои теперешние ощущения были сродни чему-то подобному. Камень по-прежнему лежал на кровати, перед самым моим носом, как орден на подушечке перед траурным артиллерийским лафетом на похоронах очередного генсека КПСС.

Впервые я ощущал себя где-то внутри самого себя. А, точнее — в своем только что минувшем сне. Увиденное мною в этом сновидении настолько потрясло меня поутру, показалось настолько жизненно важным и необходимым, что я почти с животным ужасом и отчаянием чувствовал, как все детали и подробности увиденного мною этой ночью начинают постепенно таять и исчезать из моей памяти.

Мой взгляд как затравленный заметался по комнате в поисках ручки и листа бумаги, но какая-то часть моего сознания сейчас говорила: бесполезно, приятель, всё равно не успеешь, всё исчезнет.

Так оно и вышло. Уже несколько минут спустя я, осоловелый и обалдевший, прислушивался к звону в своей голове. Пустому колокольному звону, если точнее. Но в этой звенящей и гудящей пустоте тревожным зуммером пробивался настойчивый SOS: нужно что-то делать! Нужно что-то срочно предпринять…

Спустя четверть часа решение было найдено. Я вооружился визиткой Одинцова и принялся названивать полковнику, ни в коей мере, впрочем, не рассчитывая на успех. Так оно и вышло: несмотря на уже вполне рабочие полдевятого утра, на все мои настойчивые запросы телефон неизменно отвечал длинными гудками. Впрочем, пару раз для разнообразия он сменил отказ коротких гудков на милость и надежду длинных, но гудки в трубке не прекращались, и скоро я в сердцах бросил трубку на рычаг, после чего задумался. Впрочем, решение уже было принято.

Телефонный звонок раздался минут через шесть. Владимир Иванович позвонил сам, видимо, ему было так удобнее, тем более сейчас, во времена отсутствия индивидуальной мобильной связи.

Надо отдать должное: за всё время моего сбивчивого рассказа он ни разу меня не перебил. Когда же поток моего красноречия наконец иссяк, Одинцов задал несколько уточняющих вопросов, начав с самого прозаичного: а ты, часом, не пьян, приятель? Однако мне удалось его убедить, и, похоже, не только в ясности моего рассудка. Потому что он с полминуты подумал, после чего снова спросил:

— И чего ты хочешь? То есть, извини, что ты предлагаешь?

Я объяснил. Кратко и емко, парой лаконичных фраз.

На сей раз пауза затянулась.