Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

— И что же говорят мои холопы о сей опричнине? — спросил я его строго.

Тут надо пояснить, что во все время разговора посол Дженкинсон обращался исключительно ко мне по старшинству моему и одежде царской, и ответствовал ему тоже только я, потому как Иван иностранным языкам не обучен был. С сожалением признаюсь, что только ради моего знания языка латинского Иван меня и призвал, чтобы не путать в дело тайное толмача. Пришлось бы его после этого придушить, так толмачей не напасешься.

— Отвечают, великий царь, что ни о какой опричнине они ничего не ведают, относительно же того, что живет царь не в Москве, а в другом месте, но на то его царская воля, волен он жить в своей державе, где пожелает, — ответил посол и добавил: — Но у меня сомнения разные были.

— Отвечают, как велено, в том нет их вины, — ответил я ему, — теперь, надеюсь, сомнения твои развеялись.

— Никаких сомнений! — воскликнул посол и низко поклонился.

Что-то нехорошее промелькнуло во взгляде его, но я заставил себя забыть об этом и перешел к делу.

— Тяжела доля наша царская и полна превратностей, наша возлюбленная сестра Елизавета знает об этом не понаслышке, — сказал я, — поэтому обращаемся мы к ней с просьбой, если вдруг возникнет в том надобность, предоставить нам убежище временное в Английском королевстве для сбережения нашей семьи, пока беда не минует и Бог не устроит все иначе.

Посол от такого предложения испытал такое же потрясение, как и я, когда мне Иван его впервые объявил, да, наверно, как и вы сейчас. Задрожал он весь и стал как-то оседать. Иван сделал неприметный жест рукой, и стоявший наготове Афанасий Вяземский подскочил к столу, налил изрядную чашу вина и поднес ее послу. Тот выпил ее жадно и немного в чувство пришел.

После этого я ему долго втолковывал, что пока нужды в убежище нет, а что дальше будет, то лишь Господь ведает. И что предлагаем мы заключить договор тайный между государями с взаимными обещаниями, если, не приведи Господь, подданные королевы вдруг взбунтуются, то и мы ей в любое время убежище будем готовы предоставить и помощь любую для возвращения короны и любви народной. И что передать наше предложение посол должен только одной королеве, лично и изустно.

— Когда я должен отправляться в путь? — только и смог выдавить из себя посол.

— Немедленно, — ответил я, — уже подорожная выписана до самых Холмогор.

Тут пришлось вновь Вяземского призывать со средством укрепляющим.

— Наши подарки королеве уже следуют в Холмогоры, — прибавил я, — тебе же мы жалуем особую взятку за хлопоты и неудобства.

Расторопный Вяземский протянул послу связку из сорока соболей, весьма изрядных. С тем нас и покинул посол, слегка пошатываясь, то ли от неожиданности поручения, то ли от милости царской, а вернее всего, от вина выпитого — слабоват народец!

Этот окаянный Дженкинсон не исполнил в точности поручения царского, мало того, что составил отчет письменный о нашей встрече, так еще предложение Иваново обсуждалось не келейно с королевой Елизаветой, а на собрании общем ихней думы. Как она мне потом объясняла виновато, это, видите ли, так у них заведено. И кого только на том собрании не было, даже и купцы. А купцы ведь только свои собственные тайны свято берегут, хоть режь их, хоть огнем жги, ни за что не признаются честно, у кого и за сколько свой товар купили, а во всем остальном они — главные переносчики слухов. Перелетают с места на место, как мухи, вот и переносят, когда сахар, а когда и что другое, столь же липкое. Одно утешало, что слухи позорные о намерении царском докатились до Москвы, когда дело уж сделано было и нужда в убежище пропала, по крайней мере на время.

* * *

О деле этом я не был заранее извещен, хотя и заметил, конечно, подготовку тайную. Людей посторонних, даже и торговых, в Слободу не допускали, гонцы разлетались в разные стороны, на площади торговой установили новые шатры для прибывавшего войска опричного, и чуть ли не каждый день небольшие отряды, переодевшись в одежду обычную и оружие припрятав, куда-то отправлялись и назад уже не возвращались.

Я понимал, что это как-то связано с заговором земским, и полагал, что Иван готовится к отражению прямого нападения. Потому он и переговоры с послом английским вел, что не был уверен в успехе обороны, и полагал, быть может, справедливо, что в случае неудачи изгнание в Англии лучше монашеской кельи на Бел озере.

Потому я был так удивлен, когда посреди ночи в ворота нашей усадьбы раздался громкий стук и гонец срочно позвал меня во дворец. Обеспокоенный, я припустил туда и был встречен на крыльце сияющим Никитой Романовичем.

— Ликуй! Свершилось дело великое! Москва наша! — вскричал он, обнимая меня.

— А где Иван? — только и нашелся я, что спросить.

— Иван в Москве, — коротко ответил Никита Романович, — собирайся, он нас всех призывает.

Да, я, конечно, и помыслить не мог о том, что на самом деле Иван затевал. Захват Москвы — дело отчаянное, оно только в его молодой безрассудной голове и могло созреть и в таких же головах приспешников его ближайших поддержку найти. Ставить все на кон в одной битве… Но, быть может, именно в этом и проявилась порода его царская? Именно так ведь и создаются царства великие!

Потом, слушая рассказы о захвате, я разглядел в деталях плана осуществленного руку уверенную, тут у меня сомнений не было, — Алексея Басманова. Бояре такой прыти от Ивана не ждали, потому войска большого вокруг Москвы не держали, лишь около пяти тысяч стрельцов в своих слободах располагались. Против них Иван мог выставить не более тысячи опричников, но каждый из них в открытом бою стоил двух, а то и трех стрельцов, к тому же на стороне опричников был четкий план и внезапность, при таком раскладе дело уже не выглядело отчаянным. Опричники малыми группами тайно просочились в Москву и расположились скрытно в домах на улицах опричных. В назначенный день из четырех разных мест вокруг Москвы прилетели в Кремль гонцы с известием, что опричники грабят села в вотчинах первейших бояр земских. Те немедля приказали стрельцам выдвинуться туда и урезонить насильников. А как стрельцы разбежались в разные стороны, так опричники из убежищ своих укромных выползли и в полдня овладели Кремлем, дворцами, приказами и всеми подворьями боярскими. Победа была полной и малокровной.

Кровь потом полилась.

* * *

Как же я соскучился по Москве! Едва заблистали вдалеке золотые купола московских храмов, так сердце мое затрепетало и я невольно ускорил бег моего коня, обогнав всю нашу кавалькаду. Ни минуты не сомневался, что вернемся мы рано или поздно в столицу нашу, и грезил об этом едва ли не каждую ночь. Но, конечно, не так я мыслил наше возвращение. Молчали колокола московские, и пустынны были улицы, притаилась Москва и настороженно следила за нами сквозь запертые ворота и закрытые ставни окон.

Я же жадно всматривался в московские улицы. Я почему-то был уверен, что от правления боярского Москва непременно придет в запустение и упадок, но ничего подобного не заметил, испытывая от этого какое-то странное чувство, смесь радости и легкого разочарования.

Вероятно, привычный вид московских улиц немного убаюкал меня, тем сильнее я был поражен при виде нового опричного дворца Ивана. Собственно, это был не дворец, скорее крепость или замок в неведомом стиле. Я стараюсь не утомлять вас всякими описаниями, тем более всяких зданий, соборов и крепостей. Чего их описывать, если вы всегда можете пойти да посмотреть на них? Или на что-нибудь очень похожее? Александрова слобода — другое дело, она расцвела опричным чертополохом и теперь стоит уже в забвении, покрываясь пылью и грязью времени. Стена местами прогнила и осыпалась, позолота куполов потускнела, выстроенный на скорую руку царский дворец весь скособочился, на торговой площади ни души, дороги травой заросли. Думается мне, что пройдет немного времени и это место совсем запустеет, в землю уйдет или лес его поглотит. Не будут там люди жить! Как есть места намоленные, в которых на души людей сходит мир и благоговение, также есть и места проклятые, в которых, что ни делай, не будет тебе счастья и удачи в делах. Слишком много впитала там земля греха, крови, страданий.

То же и опричный дворец в Москве. Был он много меньше Александровой слободы, потому запах крови и греха был в нем гуще. И век его был совсем короток — десяти лет не простоял и волею Небес был стерт до основания с лица земли.

Пока же я сидел на лошади и с изумлением рассматривал это строение, подобного которому на Руси никогда не было и, даст Бог, никогда больше не будет. Стояло оно на месте бывших торговых рядов и подворий напротив Кремля на другом берегу реки Неглинной. Отсюда начинались улицы, записанные в опричнину, и дворец как бы защищал их, противостоя земскому Кремлю. Был он почти квадратной формы саженей в сто тридцать по каждой стороне, и окружала его стена, выложенная на сажень из тесаного камня и еще на две — из обожженного кирпича. Стены были сведены остроконечно, без крыши и бойниц, как будто и не для защиты возведены, а только для назидания. Внутри стен взметнулись вверх три каменные главы, увенчанные двуглавыми орлами, обращенными грудью к Кремлю. Прямо перед нами виднелись мощные ворота, окованные железными полосами, покрытыми оловом. На них было два резных разрисованных льва с раскрытыми пастями и зеркальными глазами, коими они грозно сверкали в сторону Кремля, а над ними парил двуглавый орел с распростертыми крыльями, на земщину нацеленный.