Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

Откуда я все это знаю? Да сам же князь Владимир мне и рассказал потом, и о визите Вяземского, и о мыслях своих. Надо было ему с кем-то поделиться, но жена далеко, а после нее я для него самый близкий человек. Доверял он мне, несмотря ни на что. И правильно доверял, я его разговоры никому не передал, даже Ивану, хотя очень тот допытывался, а мне, в свою очередь, очень хотелось с кем-нибудь сомнениями своими поделиться. Но, слава Богу, у меня княгинюшка моя любимая есть, с ней я все и обговорил, но это, считай, что с самим собой разговаривать, даже лучше.

* * *

Дальше я уже лично при всем присутствовал. Ко мне гонец прибежал и срочно к Ивану позвал, а как я пришел, там уже и Захарьины были, Никита Романович с Федькой, и Басмановы, отец с сыном, и князь Михаил Черкасский, которого Иван неожиданно для всех назначил главой думы опричной. Больше же всего удивило меня присутствие князя Владимира Андреевича, которого я почти два года не видел, потому как он в Слободу ни ногой, а я за нее.

Как собрались мы все, Иван махнул рукой, и князь Старицкий, потея и бледнея, рассказал свою историю. Выслушали его со всем вниманием, расспросили в подробностях, потом решили очную ставку устроить — приказали разыскать и привести Вяземского.

Вы учтите, что я ведь ничего не знал, представьте, каково мне все это слушать было. Вяземский начал было отпираться, но потом под сверлящим взглядом Ивана повинился во всем и бросился ему в ноги, моля о прощении.

— На плаху! — крикнул Иван грозно.

Прикатили плаху с топором. Содрали с Вяземского кафтан, руки заломили, кудри его, так им лелеемые, кинжалом острым отхватили, шею для палача обнажив, а голову к плахе пригнули.

— Об одном прошу, не дайте без последнего причастия погибнуть! — прохрипел Вяземский.

— Все одно в ад сойдешь по грехам своим! — крикнул Иван, давая знак палачу.

Но тут я по извечной доброте своей за Афоньку вступился.

— Неладно поступаешь, Иван, — сказал я строго, — не похристиански, лишая душу, пусть и загубленную, последнего причастия.

— Только для тебя, дядя! — откликнулся Иван и махнул рукой охраннику. — Эй, позови священника! — И, поворотившись к Вяземскому, приказал: — А ты, пес смердящий, полежи пока на плахе, понюхай запах крови!

— Спасибо за милость, царь-батюшка! — ответствовал Вяземский и для пущего смирения вытянул шею и устроил голову на плахе, к нам лицо оборотив.

— Удобно ли тебе, витязь прегнусный? — с издевкой спросил Иван. — Небось, готов годами на колоде лежать, почитая ее мягче перины пуховой, лишь бы жизнь свою позорную продлить. Ну да недолго тебе осталось! — Тут Иван повернулся к Старицкому и спросил с некоторым удивлением. — Неужто ты этому псу поверил?

— Нет, этому не поверил, — ответил Старицкий, довольный и собой, и тем, как дело повернулось.

— Значит, были и другие? — вкрадчиво спросил Алексей Басманов.

Понял Старицкий, что проговорился.

— Расскажи, князь, облегчи душу, — продолжал соблазнять Басманов, — ведь вот этого пса ты же нам сдал, за это тебе от царя благодарность до гроба и забвение всех былых вин. Расскажи, князь! Если долго жить в кривде, то первое слово правды всегда с трудом выходит, но как возродится душа к жизни новой, тут уж человека не остановить. Мы в Слободе хорошо это знаем, что ни день наблюдаем.

— Мне благодарность и забвение всех вин, а тех, других, значит, на плаху, — в раздумье протянул Старицкий.

— Если один-два или, скажем там, пяток, то тех, конечно, на плаху, а если много, да люди знатные, то тут топором дело не решить. Если общество против, то не кровью, а советом ладить надо. Соберем Собор, вместе думать будем, как нам мир в государстве восстановить и опричное разделение порушить.

Князь Владимир Андреевич как услышал последние слова, так аж порозовел от волнения и губы облизывать принялся.

— А чтобы доказать тебе, что у нас нет злых мыслей, мы даже этого пса освободим, хоть и недостоин он такой милости, — подбавил Иван и крикнул громко: — Освободите Афоньку!

— Поклянись, что ничего худого указанным мною людям не сделаешь, — прохрипел Старицкий, вперившись взглядом в царя, — на Евангелии клянись! Крест целуй!

Тут как раз и священник прибежал весьма кстати. Иван клятву принес честь по чести — и написал Старицкий список.

Боялся я, что Иван не будет клятвы своей держаться, потому как сомнение имел насчет священника — не видел я его ни разу в храме, а книжицу, на которой Иван клялся, наоборот, очень хорошо знал — в ней всякие картинки похабные собраны были. Но Иван и окружение его ближайшее ни одним движением, ни единым словом не выдали тайну того вечера. Жизнь в Слободе текла так же размеренно, как и прежде, по тем же колеям. Вот только князя Владимира Андреевича под разными предлогами задерживали и из Слободы не отпускали, каждый вечер упаивали его на пирах, а по утрам на колокольню тащили. Но жить ему разрешили не во дворце, а у меня, что его явно успокоило. Он вообще первые дни был очень нервен и подозрителен, ждал известий о каких-то немыслимых злодействах и казнях, без меня со двора не выезжал, но под конец повеселел, осмелел и даже ездил с Иваном на охоту.

А я рад был, что князь Владимир у нас задержался. Я и не думал, что так соскучился по разговорам с нормальным человеком. С местными-то мне о чем было говорить? А святые отцы в Слободе подобрались один к одному, в ряд с опричниками. Земских же, как я вам рассказывал, я по дуге обходил. Вот и получалось, что во всей Земле Русской я только с князем Владимиром и мог поговорить о высоком, об истории нашего рода, о судьбах державы нашей. Только двое нас осталось — князей удельных.

Потому, когда получил князь Владимир разрешение домой отбыть, я его до коня проводил и обнял на прощание от чистого сердца. Эх, знать бы, что последний раз его живым вижу!..

* * *

Нет-нет, тогда с князем Владимиром Андреевичем ничего не случилось, он благополучно домой вернулся и даже успел еще одну дочку сделать, у него это, как ни странно, очень хорошо получалось.

Вскоре после его отъезда был в Слободе еще один необычный гость, к его встрече готовились, и Иван даже имел со мной несколько долгих доверительных бесед, чем чрезвычайно меня порадовал. То есть сам факт бесед меня порадовал, а вот содержание не очень, так как не знал я, как ко всему этому относиться. Вы сейчас сами все поймете, только подождите немного.

Как-то раз вечером, поздно, после всенощной, прибежал ко мне гонец от Ивана и знак условленный передал. Я немедленно приоделся, как договаривались, и поспешил во дворец, войдя в него единственный раз в жизни не через красное крыльцо.

— Приехал! — коротко сказал Иван, вставая мне навстречу.

Больше никого в палате не было. Вскоре открылась потайная дверь в стене и появился английский посланник Дженкинсон в сопровождении все того же Афанасия Вяземского, который после розыгрыша князя Старицкого вошел в еще большую милость у царя.

Англичанин представлял собой зрелище презабавное. Для сохранения тайны его обрядили в русское платье, то есть попытались обрядить. На волосы его накладные никакая шапка не налезала, посему повязали ему чалму татарскую, вставив в нее для лихости перо цапли. Из-под простого кафтана вверх торчала белая рубашка льняная, красными крестиками по вороту вышитая, а вниз — две тонкие жерди ног в чулках в обтяжку, обутые в сапоги с широченными отворотами. Пугало пугалом! Хоть бы в шаровары широкие нарядили, да подушку пухлую на брюхо наложили, у нас даже тяжело болящие такими худосочными не бывают. Впрочем, ни к чему все это ряженье, русский человек европейца завсегда по запаху почует. Не скажу, что неприятно они пахнут, зачем зазря людей обижать, но не так, как мы.

Ивана тоже вид посла развеселил, он так и зашелся в смехе. Посол же в ответ щеки надул неимоверно, пытаясь побольше солидности себе придать и уравновесить ноги свои журавлиные. Я, в свою очередь, тоже надулся, очи выкатил грозно и на Ивана тихо цыкнул, чтобы вел себя, как царю подобает. Посол сдернул с головы чалму вместе с волосами своими накладными и исполнил танец козлиный, подметая буклями пол, после чего приступил к речи приветственной. Особливо напирал на то, что он счастлив наконец лицезреть великого царя и лично передать ему пожелания здоровья и процветания от своей королевы Лизаветы. Попутно лягнул дьяков из Посольского приказа в Москве, которые ему во всем препоны чинят, так что даже со двора своего он без их разрешения и сопровождения выйти не может. Более же всего удручает его то, что не дают они ему никаких разъяснений о какой-то опричнине, посему не может он в точности доложить своей королеве о делах в нашем царстве.

— И что же говорят мои холопы о сей опричнине? — спросил я его строго.

Тут надо пояснить, что во все время разговора посол Дженкинсон обращался исключительно ко мне по старшинству моему и одежде царской, и ответствовал ему тоже только я, потому как Иван иностранным языкам не обучен был. С сожалением признаюсь, что только ради моего знания языка латинского Иван меня и призвал, чтобы не путать в дело тайное толмача. Пришлось бы его после этого придушить, так толмачей не напасешься.