Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

Митрополит — человек на Руси первейший, к его слову все прислушиваются, от боярина прегордого до смерда последнего. Так что выборы преемника Афанасия никак нельзя было на самотек пускать. Выдвижение митрополита — исконная великокняжеская привилегия, поэтому мы много дней в Слободе спорили, кого лучше двинуть. Захарьины и многие опричники за окаянного архимандрита Левкия стояли, пособника и участника многих их безобразий, я же предлагал не дразнить гусей земских и указывал на хорошо знакомого мне казанского архиепископа Германа. Человек он был благочестивый и в то же время разумный, мог попенять Ивану, что тому было бы только полезно, но делал бы это тихо и кротко. Единственный случай за все годы, когда мне удалось на чем-нибудь настоять, — и тут ничего не вышло!

Германа пригласили в Слободу на смотрины, я нашел, что за годы, прошедшие с нашей последней встречи, он нимало не изменился и все также был осенен всеми христианскими добродетелями. И Иван с Захарьиными после долгих бесед с Германом признали, скрепив сердце, правильность моего выбора. О, если бы они еще и нрав свой хоть на время скрепили! Посмотрел Герман на жизнь нашу слободскую, закручинился, много чего Ивану нелицеприятного наговорил, начав кротко — о грехах, о покаянии христианском, продолжил грозно — о Страшном суде и вечной муке, и закончил решительно, отказавшись от чести предложенной. Насилу я все это уладил, взгляд Иванов задумчивый от плахи отвел, а Германа уговорил-таки сан принять, указав ему, что негоже пастырю уклоняться от трудов по исправлению грешников.

Так Герман прибыл в Москву на Собор Священный и расположился на митрополичьем дворе, ожидая посвящения, но пробыл там всего два дня — земщина дала ему от ворот поворот. У нее, оказывается, свой кандидат имелся, с большинством святых отцов согласованный, — игумен соловецкий Филипп. Муж, конечно, тоже благочестивый, но неистовый и неукротимый, истинно новый Вассиан Бесный. Ко всему прочему происходил он из знатного и мятежного рода бояр Колычевых и, как будто этого мало было, именно в его обители пребывал Сильвестр, который, несомненно, открыл ему все тайны жизни московской. Тут даже я загрустил, что уж обо всех остальных говорить. Филипп ведь не задумается анафему провозгласить и царю Ивану, и двору его, и всему его царству опричному. А тогда что? Да, все! Конец! И этой жизни, и вечной!

И Филипп, едва в Москву прибыв, не замедлил свой нрав проявить, с амвона храма Успения потребовал (!) для начала (!!) у царя (!!!) войско опричное распустить. Тут, как нам доносили, даже бояре всполошились, на коленях умоляли правдолюбца пыл свой умерить, хотя бы до утверждения. То же и святые отцы, убеждали они Филиппа принять сан митрополита без всяких условий, думать единственно о благе Церкви, не гневить царя понапрасну дерзостью, доказывали ему, что твердость его в сем случае есть лишь гордыня, не приличествующая истинному слуге Господа.

Самое ужасное, что мы уже никак не могли избранию Филиппа воспрепятствовать, только ценой раскола церковного. Но об этом мы с Иваном, конечно, даже помыслить не смели. Это только с Захарьиных-Романовых сталось бы. Нетверды они в вере, вот помяните мое слово, обживутся на троне и обязательно какой-нибудь раскол учинят. Но тогда даже у них соображения хватило, чтобы понять, что два раскола на одну державу — это слишком много, не выдержит такого Земля Русская, развалится окончательно и под обломками своими всех похоронит, и бояр земских, и их.

Как видно, и земские это понимали, посему пошли на переговоры. В итоге сошлись на том, что Филипп не будет вмешиваться в дела мирские на территории опричнины и не будет громогласно хулить царя Ивана и двор его. И об этом — невиданное дело! — была составлена особая грамота, подписанная Филиппом и всеми архиепископами и епископами и скрепленная печатью государевой. Если так дело пойдет, то скоро с Господом письменные договоры учинять начнут и гарантий от Небес требовать! Прости меня, Господи, если что не так сказал.

Филипп поначалу условия договора строго соблюдал и сразу после избрания обратился к Ивану с приветственным посланием, где говорил о долге державных властителей быть отцами подданных, блюсти справедливость, уважать заслуги, упомянул, ссылаясь исключительно на примеры из Священного Писания, о гнусных льстецах, которые теснятся к престолу, ослепляют ум государей, служат их страстям, а не отечеству, хвалят достойное хулы и порицают достохвальное. На мой взгляд, истинно пастырское послание, но Иван с Захарьиными почему-то очень на него озлились. Особенно на слова о победах невооруженной любви, которые приобретаются государственными благодеяниями и еще славнее побед ратных. Это он опять на войско мое славное покушается, кричал Иван, а мои объяснения не слушал.

* * *

Потерпев поражение в делах божественных и нажив себе нового могущественного врага, Захарьины решили попытать счастья в делах мирских. Посланцы их принялись кричать во всех городах, опричных и земских, что пора прекратить никому не нужную Ливонскую войну, а для того следует созвать Земский собор. Надеялись они на то, что народ устал от этой войны, несколько затянувшейся, и такое предложение всколыхнет народную любовь к царю. Втайне же мыслили подорвать военную мощь земщины. Огромная армия стояла в Ливонии и на границе с Литвой, пусть и не совсем под рукой, но при необходимости ее легко можно было перебросить внутрь страны и опричное войско шапками закидать. А как мир объявят, так рать распустят, потом воинников быстро с печи не стащишь, тут уже у опричнины преимущество будет.

Чтобы подрубить заведомое боярское большинство на Соборе, Захарьины через разных своих подручников настояли на том, чтобы на Земском соборе были представлены и дьяки приказные и — опять небывалое дело! — купцы в количестве не менее пятой части. В дьяках и купцах Захарьины были уверены, как в себе, но — вновь ошиблись! Земский собор дружно выступил за продолжение войны до победного конца, а купцы еще отдельный наказ высказали — непременно взять город Ригу, очень уж он для их дел купеческих был сподручен. Никакой благодарности в людях нет, а ведь, не надеясь на их сообразительность, специально им объяснили, какое решение царю угодно. И вот на тебе!

Опять получилось, что Земля Русская от царя своего отвернулась. Право, лучше бы и не затевали Захарьины ничего! Царь Иван с Захарьиными и двором в раздражении великом покинули Собор и поспешили обратно в Слободу, даже не дослушав все речи. И тут, как оказалось, ошиблись. В перепалке личной выпустили бы земские весь пар и на том успокоились, а тут в отсутствие двора царского стали судить да рядить, как дальше жить, и ничего лучше не придумали, как потребовать от царя прекращения, по их выражению, опричных безобразий и строгого наказания виновных, перечень которых почти точно совпадал со списком опричников. С такой вот грамотой и прибыли вскоре в Слободу ровно триста челобитчиков, людей в земщине не последних. А как прибыли, так почти без задержки были в тюрьму препровождены, едва разместили. Сколько раз учил я Ивана: не гневайся без силы! Вожаки земщины, в Москве оставшиеся, едва прослышав об аресте своих посланников, тут же пригрозили Ивану такими карами, что тому волей-неволей пришлось выпустить их на свободу. Он даже расплакался от досады! А Федька Романов стоял рядом и подзуживал: «Говорил же я тебе: давай сразу всем головы снесем, или языки их зловредные для начала отрежем, или хотя бы выпорем всех. А ты: не спеши, продлим удовольствие! А теперь вон утекают даже непоротые и над тобой насмехаются! Только морды и животы чуть опали, но и то им на пользу!»

И опять я убедился, что пропала благодарность в людях. В добрые старые времена все бы славили царя за такую милость, даже и наказанные, потому как лучше быть с исполосованной спиной, чем без головы. А теперь мы приобрели ровно двести девяносто семь врагов лютых. Троим успели снести головы.

* * *

Земские отныне вообще всякий страх перед царем потеряли. В один из дней в Слободу со свитой невеликой прибыл сам конюший Иван Петрович Челяднин-Федоров, который заправлял тогда в земщине. Иван был настолько удивлен визитом, что против обыкновения принял его сразу, едва успев собрать ближних своих и меня в их числе.

— Получили мы на днях послания воровские от короля польского и гетмана литовского, — немедля приступил к делу старик конюший, — я сам, князь Иван Вельский, князь Иван Мстиславский да князь Михайло Воротынский, — говоря так, он по очереди передавал Ивану свитки. — Все собрал али как? — неожиданно спросил он, сверкнув хитро глазами. — Милости великие обещает нам король, коли предадим мы в руки полякам и литовцам Землю Русскую. Только ошибся писавший, нет предателей среди нас, твердо стоим мы за державу и веру нашу православную.