Солнце далеко - Добрица Чосич

— Сейчас не время для шуток! — сказал Павле.

— Куда ранен, несчастный? — уже нежнее спросил Никола.

— Ударило мне где-то по ногам…

— Как это где-то?

— Там, не знаю где… не могу подняться. Здорово садануло…

— Вижу, что здорово!

Так как вдвоем нести было неловко, Никола нагнулся и сказал:

— Охвати меня за шею! Из-за твоей глупой головы мне теперь хоть медведя роди!

— Молчи, пачкун… — застонал Джурдже и ухватился за его шею.

Никола поднялся и, согнувшись, побежал через улицу. Павле следовал рядом.

Ноги Джурдже бессильно болтались, цепляясь за плетни, которые Павле ломал, расчищая путь перед Николой; чем дальше они несли его, тем сильнее и мучительнее он стонал от боли.

— Потерпи, горе мое!.. Сам на рожон лез! А сейчас терпи! — сердился Никола в ответ на стоны Джурдже. не разрешая Павле сменить себя.

— Пусти, я донесу… Донесу мое горе, позор мой… Не тяжела мне ноша.

— Ну, будет… Не могу больше тебя слушать… Будет, пощади! — протестовал Джурдже.

Кое-как перешли насыпь. Отряд уже ушел дальше, в поле. Но Вук оставил троих партизан, и они сменили Николу.

Павле молча шел позади. Он чувствовал себя разбитым и усталым. Хотелось сесть прямо в снег и вот тут, на ветру, в этой сырой метели, среди непрекращающейся стрельбы, поговорить с кем-то по душам. О том, что он сейчас чувствовал и о чем думал, он мог говорить только с Учей. А его нет.

Даже самые большие радости на войне быстротечны. Постоянная угроза внезапной смерти заставляет людей торопиться.

40

Поздней ночью, возвращаясь из села с продовольствием для раненых, Евта подошел к пастушеской хижине. Над ней возвышалась Бела Стена. До партизанской больницы отсюда в такую вьюгу и ночью было добрых два часа ходьбы по горным тропам. Измученный и потный от усталости, Евта остановился, сбросил сумку и несколько раз громко охнул. Живя долгое время возле стада и занимаясь скотом, Евта научился разговаривать со своими немыми друзьями. Так постепенно у него вошло в привычку думать вслух и разговаривать с самим собой.

— …И куда это я пойду в такую тьму-тьмущую? Голову можно сломать на скалах. А сказать, чтоб они были голодны, — так нет. Кормлю их, как голубков! Немец ушел с горы. Могу и утром. Месяц выходит на заре, вот и пойду пораньше… Нет, не пораньше! Вот только передохну, суну кусок в рот да обогреюсь немножко, а там и пойду. Уж если спать, так спать. А пораньше прийти — оно, конечно, вернее!.. Есть у меня во фляжке ракия, нехорошо, если ее увидит Боса. Расскажет Павле, а потом хорошего не жди: «Товарищ Евта, я тебе оказал величайшее доверие… Я тебя уважаю… Я думал принять тебя в члены партии… поставить во главе среза… а ты пьешь? Что ты мне обещал при расставании? А?» И на кой черт я ее взял! И старая, мол, это сливовица, и выдержанная, и из дубовой бочки. Привязался ко мне Стева, как зубная боль… Немножко отдохну да поужинаю. Выпью стаканчик, а, пока дойду до Мечьих Руп, она вся и выветрится…

Евта вошел в хижину, ножом нащипал лучины, быстро и ловко разжег огонь. Когда огонь разгорелся, он сорвал с крыши две буковые доски и сунул их в очаг.

— …Как благословенен огонь! Нет в доме огня — и все пусто, без души. Зажжешь огонь — и все развеселится, оживет. В этой пустыне, в горах, без огня со страху умрешь. От огня и зверь и всякая нечистая сила бежит.

Евта шептал, сидя у очага, наблюдая веселую игру пламени в темной хижине. Тихо потрескивают угольки. Обгоревшей палкой он ударяет по углям, чтобы «разъярить огонь», искры взлетают вверх, и ему приятно от этого, и он все улыбается чему-то.

— …Поужинаю сегодня по-хозяйски. Да и заслужил, браток! Чертовщина отгремела, а я сохранил и прокормил раненых лучше, чем если бы они были в государственном госпитале. Немец думал содрать с нас шкуру и высушить, как заячью. Где ему, дурню, тягаться с нами? Вот только убил у нас Учу и других хороших товарищей, будь он проклят. И столько народу перебил зазря. Но и мы в долгу не останемся. Такие, как Уча, будь ему земля пухом, редко рождаются, воздастся им сторицею. А слышал, Павле идет от Моравы и ведет большую армию. Уж этот тебе Павле, великий жулик и сорви-голова. Хитрый, мошенник… Армейский генерал ничто перед ним. Много школ кончил. А ума! Чего стоит школа, если ума нет. И я попусту не болтался на Ястребце. Кое-что и я делал. А всего, что случилось, когда по селам хватали заложников, — чтоб такого больше не было. Вот скажи, положа руку на сердце, кто бы выдержал? В опасности чего только человеку в голову не взбредет. Каждый, будь на моем месте, бросил бы винтовку, да и сбежал бесследно. А я — нет. Как же я брошу детей своих голодных с их муками да ранами?

— …А лётичи слюнявят по селам: «Только бы этого Евту схватить! Он знает и о том и о другом, без него отряд не может существовать. После мы бы легко с ними рассчитались…» А вот и не сможете, щенки! Выдержал Евта и это. А придет мое время — я вас найду. От меня не скроетесь. Не убью вас. Нет! Не бойтесь. Нет ничего легче смерти! Заставлю вас камень бить да дороги делать. Дороги у нас изрыты, и пешком не пройдешь. Это надо как можно скорей поправить… Подождите только! Русские погонят оттуда, мы отсюда. Сведет Евта старые счеты.

Он отвязал от пояса деревянную фляжку и сделал несколько глотков. Горяча и сладка старая сливовица!

— …Это для аппетита! Устал человек, не может есть, пока немного не прогреет в животе.

Он раскрыл сумку, вытащил полкаравая желтого кукурузного хлеба, копченое мясо, завернутое в бумагу, три стручка моченого перца и стал готовить ужин. Отщипнув ножом длинную тонкую лучинку, он разрезал мясо на кусочки и, нанизав их на вертел, поднес к огню. Все это он делал умело, с наслаждением. Ел медленно, снимая уже согревшиеся куски и запивая каждый ракией. Этот ужин, казалось ему, был самым вкусным в его жизни, и он жевал нарочно медленнее, разрезая хлеб на маленькие кусочки, чего никогда ранее не делал. Закусывал моченым перцем и снова запивал ракией.

— …И свинья любит сливу, убей ее бог! Вот уж пятнадцать дней не пробовал. Заслужила и моя душа небольшое удовольствие. Наступление отшумело, я выдержал геройски.

Согретый огнем, вкусным ужином и ракией, Евта посмеивался.

…Павле, жулик ты этакий моравский, могу тебе рапортовать: я слово сдержал и задание выполнил! Теперь за тобой очередь. Ты уж теперь не вывернешься. Ты знаешь, что обещал!

Евта запрокинул флягу и долго не отрывал от губ.

…Когда создадим свободную территорию, будешь председателем среза. Говорил так? Карету с вороными жеребцами получишь и развалишься, как попадья какая… Хе-хе-хе! Э, Павле, разрази тебя гром, добрая у тебя душа. Глаза хитрые, как у вора, а не соврал ли ты? Э, да если по правде, так я и заслужил. На троицу мне шестьдесят стукнет, а я воюю наравне с молодыми. Не дал бог счастья, нет у меня внука. А то бы призывник уж был. Он бы воевал, а я — щелк-щелк за овцами.

— …В жизни у меня щепотки счастья не было. Как будто весь свет меня проклял, как будто мой дед Святую гору ограбил. Я еще и перекреститься не умел, а хозяин уж колошматил. Да один, да другой, да третий, да десятый — и не сосчитаешь их всех. В этих селах под горой нет нивы, которую бы я не копал или не пахал, нет виноградника, который бы не обрабатывал. Да извоз!.. Сколько же я огромных буков порубил да на волах вывез с Ястребца! Если б хоть каждый сотый из них был мой, я стал бы первым хозяином в селе… Всю жизнь голый, босый, оборванный, будто с собаками дрался. Заработаешь на табак, на ракию да на опанки — и бац!.. Сколько я одних волов переменил…

— …Ни жены, ни ребенка… Никогда никто меня не спросил: «Ну, как себя чувствуешь, Евта? Ничего не болит? Ты не голоден, не устал, может быть пить хочешь?» Никогда никто не провожал меня, не радовался мне, не ждал, когда вернусь. Весь свой век один, как пень. Весь свой век слуга — чужой хлеб, чужой дом, чужой скот. Все чужое и все чужие, а я для всех…

…А если по правде сказать, так много я всего переделал. Никто не будет больше Евту колошматить. И я человек. Почему мне всю жизнь мучиться? Почему? Разве меня родила сука, не женщина? Что я, убивал, крал или жег? Кто во всем уезде больше меня работал? Был ли у меня за все мои шестьдесят лет хоть один свободный день? Праздник — когда? Когда я повеселился? Почему мне, как собаке, умирать в чужих яслях? Почему сторож из общины без гроба, как падаль, похоронит меня где-нибудь у дороги возле кладбищенской ограды, чтобы меня и мертвого топтало все село? Почему, а?.. Потом начнут рассказывать, что я стал оборотнем, и будут мною пугать детей, а? Нет, не будет так!

Его сморщенное, словно мятая тряпка, лицо кривилось. Губы его дрожали, а глаза были полны слез, в свете огня они казались красными. Он плакал, и слезы, словно ручьи в лесу, терялись в чаще его бороды. Евта поднял кулак, будто грозя кому-то, и снова с жадностью припал к фляжке с ракией. Теперь Евта уже не думал об обещании, данном комиссару, что не возьмет в рот и капли, пока на его руках раненые. Эту часть разговора с комиссаром он словно забыл. А ракию взял не для себя, а для раненых, чтобы успокоить их боли. Так ему казалось.