Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

как я понимаю, предпочитаете батат в традиционном виде.

— Да, с рожденья ем батат — и всегда на старый лад, — сказал я. — Сколько есть — столько буду есть.

— Вы, небось, родом из Южной Каролины, — расплылся в улыбке старик.

— Скажете тоже: из Южной Каролины… В батате знают толк лишь в моем родном краю.

— Приходите сегодня вечером или завтра, если осилите еще, — крикнул он мне вдогонку. — Тут моя старуха будет торговать горячими жареными пирожками с бататом.

Горячие жареные пирожки, думал я с грустью, продолжая путь. У меня даже от одного может скрутить живот; теперь, когда я перестал стыдиться, мне надо поостеречься чревоугодничать. Сколько же всего прошло мимо меня, пока я старался поступать не по собственному разумению, а так, как принято? Какое упущение, причем совершенно бессмысленное. А как насчет тех вещей, которые тебе и в самом деле отвратительны — не потому, что так положено, и не потому, что это признак хорошего тона и образованности, а по той простой причине, что от них с души воротит? Такие мысли только раздражали. Как в этом разобраться? Тут проблема выбора встает в полный рост. Нужно все тщательно взвесить, прежде чем принимать решения; наверняка столкнешься с трудностями просто потому, что на многое еще не успел составить собственного мнения. Лично я всегда придерживался общепринятых взглядов, и до сих пор это облегчало мне жизнь…

Батат — не в счет, с ним у меня нет проблем, эти клубни я буду есть всегда и везде, при любых обстоятельствах. Если много ешь батата, жизнь сладка, но желтовата. Впрочем, возможность съесть батат на улице не дает мне той свободы, о которой мечталось по приезде в большой город. Откусив кусок от конца клубня, я почувствовал гадостный привкус и выплюнул его на землю: батат оказался подмороженным.

Резкий ветер загнал меня в переулок, где мальчишки жгли картонную коробку. По земле стелился серый дым, который становился все плотнее; стараясь не дышать гарью, я опустил голову и прикрыл глаза. Легкие выжигало; а в очередной раз вынырнув из дымового шлейфа, протирая глаза и откашливаясь, я чуть не споткнулся: на тротуаре, бордюрах и даже кое-где на проезжей части валялось полно всякого старья, будто специально приготовленного для вывоза на свалку. А потом я увидел угрюмую толпу; собравшиеся нацелились глазами на двух белых мужиков, вытаскивающих из дома кресло, в котором сидела старая негритянка и бессильно грозила кулаком. Выглядела она по-домашнему: мужские тапки, плотный мужской свитер синего цвета, на голове косынка. Жуткая сцена: толпа молчаливо наблюдает, белые мужики волокут кресло, стараясь при этом уворачиваться от ударов, а старуха, заливаясь слезами ярости, колотит этих двоих кулачками. Слыханное ли дело? Что-то, какое-то предчувствие наполнило меня ощущением неправедности.

— Оставьте нас в покое, оставьте нас в покое, — все повторяла она, а мужики, уклоняясь от ее тычков и низко пригибая головы, с грохотом опустили кресло на тротуар и поспешили обратно к дому.

«Что ж это такое?» — подумал я, глядя поверх голов. Какого дьявола? Старушка всхлипнула и обвела вокруг себя рукой, указывая на сваленный в кучу хлам.

— Нет, ты погляди, что они с нами вытворяют. Полюбуйся, — сказала она, обращаясь ко мне.

Меня осенило: значит, это не бесхозный хлам, а просто видавший виды домашний скарб.

— Ты полюбуйся, что они вытворяют, — повторила она, глядя на меня заплаканными глазами.

Я смущенно отвел взгляд, всматриваясь в быстро прибывающую толпу. Из верхних окон высовывались мрачные лица. Вновь показались, стаскивая старый комод, двое белых, а за их спинами маячил третий — тот теребил себя за мочку уха и пристально смотрел на собравшихся.

— Живей, ребята. Пошевеливайтесь, — подгонял он. — Не торчать же нам тут целый день.

Кряхтя и отдуваясь, двое белых спустили комод вниз по ступенькам, — толпа тяжело расступалась, — оттащили его на край тротуара и, не оглядываясь, вернулись в дом.

— Смотри-ка, — проговорил стоявший рядом со мной щуплый паренек. — Не мешало бы как следует намять бока этим чертовым ирландишкам!

Я молча покосился на парня — лицо пепельное от холода, напряженное, острые глаза сверлили спины поднимающихся по лестнице белых.

— Вот именно, давно пора их остановить, — сказал другой голос, — да кто ж отважится — кишка тонка.

— Не тонка, — возразил щуплый. — Народ только заведи. Стоит лишь кому-то начать. Так что про себя говори, это у тебя духу не хватает.

— Это у меня-то? У меня?

— У тебя, у тебя.

— Гляньте, — проговорила старуха, — гляньте-ка, — сказала она, вновь обращаясь ко мне. Я обернулся и протиснулся чуть ближе к говорившим.

— Кто эти двое? — спросил я, придвинувшись еще ближе.

— Судебные приставы, вроде того. Поди их разбери.

— Как же, приставы, — вмешался другой. — Обычные уголовники, им за примерное поведение подкидывают работенку на воле. А как закончат, их снова по камерам раскидают.

— Да кем бы ни были — они не имеют права вышвыривать стариков на улицу.

— Вы хотите сказать, они выгоняют их из собственной квартиры? — спросил я. — Разве здесь такое возможно?

— Ты вчера родился что ли, мэн? — Он внезапно повернулся в мою сторону. — На что это похоже, по-твоему: им помогают вынести багаж из пульмановского вагона? Их выселяют!

Мне стало неловко; люди оглядывались и изумленно таращили глаза. Я еще ни разу не видел, как выселяют. Кто-то фыркнул от смеха.

— Откуда он свалился?

Меня бросило в жар, я обернулся.

— Послушайте, друг мой, — начал я довольно резким тоном. — Я задал вежливый вопрос. Можете на него не отвечать, если угодно, но не надо выставлять меня в карикатурном свете!

— В карикатурном? Черт, еще один, все черные немного того… А ты что за птица?

— Неважно, я это я. Зачем попусту тратить на меня слова? — бросил я недавно подслушанную фразу.

В этот момент по лестнице спустился один из исполнителей с очередной охапкой, старуха перегородила ему дорогу с криком: «Руки прочь от моей Библии!» И толпа подалась вперед.

Белый обвел собрание обжигающим взглядом.

— Где же, мэм? — сказал он. — Не вижу никакой Библии.

И я видел, как она, издав пронзительный вопль, выдернула у него из рук Библию и крепко прижала ее к себе.

— Они заходят в наши дома, поступают с нами, как им заблагорассудится. Топчут нашу жизнь, а потом вырывают ее с корнем. Но это уже перебор, Библии вам не видать!

Белый следил за толпой.

— Послушайте, леди, — обратился он скорее к нам, чем к ней, — я бы с радостью этого не делал, но приходится. Меня специально сюда направили. Будь моя воля, вы бы остались здесь хоть до второго пришествия…

— Господи, эти