Новый Мир ( № 4 2005) - Новый Мир Новый Мир

В сегодняшний обзор мы помещаем два из них: записи Бориса Пастернака и звучащее собрание сочинений Льва Толстого, изданное на CD.

Читает Борис Пастернак. Полное собрание звукозаписей авторского чтения. Стихотворения, переводы, эссе. A-ram ltd., Дом-музей Бориса Пастернака. OCD 010. 1996. Made in Sweden. Составитель Л. Шилов, редактор Н. Пастернак.

Самая “старая” пластинка. Скоро этому CD исполнится десять лет. В 2002 году фонограмма диска была переиздана (с реставрационной правкой) компанией “Russian disk” (“Российский диск”).

Здесь 14 треков, представлены записи 1945 — 1950-х годов. В 1989 году ВТПО “Фирма Мелодия” выпустила почти идентичный винил-“гигант” (за исключением “Размышлений о литературе” на немецком и французском языках) — тиражом 10 000 экземпляров. Не указанный тираж издания 1996-го — это, я думаю, пятая, а то и десятая часть от той цифры. На CD тираж указывают редко.

Впервые знаменитый, “гудящий” голос Пастернака был воспроизведен на легендарной советской пластинке “Говорят писатели” (1965), которую комментировал еще Ираклий Андроников. Там звучало стихотворение “Ночь”, здесь к нему примыкает — из той же записи — “В больнице”.

Для представляемого нами диска Лев Шилов — конечно, не впервые — использовал записи двух шведских славистов, посетивших поэта в 1958 году, и свои собственные находки. В звуковом архиве “Дома актера” отыскались записи с шекспировской конференции 1947 года: с большим азартом и лицедейством Пастернак читает здесь из хроники “Генрих IV”. В одном тбилисском собрании нашлась самая ранняя по времени (1945) запись (перевод стихотворения Н. Бараташвили “Цвет небесный, синий цвет...”). Еще два перевода сохранились почему-то в архиве детского радиоальманаха “Невидимка”, который вел Лев Кассиль.

Интересно, что упомянутая фонограмма выступления о Шекспире с чтением перевода сцен из “Генриха IV” неожиданно обнаружилась Шиловым в фонотеке Всероссийского театрального общества во время безуспешных, как оказалось, поисков записей Михаила Булгакова. “...Я заново переслушал довольно много сохранившихся там тонфолевых дисков, часть которых еще оставалась неаннотированной. Услышал, например, неизвестную запись С. Маршака, голос шекспироведа М. Морозова... И как утешение, как компенсацию за потерянную фонограмму Булгакова воспринял зазвучавший с одного из тонфолей голос самого Бориса Пастернака!”

Жалко, что изданная уже в позднеперестроечное (1996!) время фонограмма оказалась без рискованного когда-то — но важного сегодня — вступления. “Стараясь скрыть волнение за шуткой, [Пастернак] говорит, что, делая перевод, думал „разделить шекспировскую судьбу”, но вышло наоборот: Шекспир в его переводе разделяет судьбу его собственных стихов, эти переводы тоже не печатают”, — пишет в приложенном к CD буклете Шилов. Понадеемся, что следующее издание будет полным.

На этом CD, конечно же, переизданы знаменитые пять стихотворений из “Тетради Юрия Живаго”, записанные известным чтецом С. М. Балашовым — буквально при застолье. Аудиозапись делалась “тайно”, но Л. Ш. говорил, что Пастернак догадывался о находящемся где-то рядом микрофоне — “для истории”. Об этой чувствительности вспоминала и З. Н. Пастернак.

Это, пожалуй, самая “вкусная”, самая живая и неожиданная запись декламации Пастернака. Поэт читает свои стихи и тут же, в процессе чтения, “как бы резвяся и играя” реагирует на них — реагирует интонацией, каким-то беспечным, “пьянящим и пьяным” удивлением от того, в какую живописную музыку сплетаются образы и волнующие повороты сюжетных линий.

Когда шведы записывали “Ночь”, “В больнице” и эссе о Блоке, Пастернак начал свое чтение так, как это было принято делать на радио еще в довоенное время. “Кроме поэта в комнате было только два человека, — пишет Лев Шилов. — Но он знал, что обращается ко многим и многим, в том числе и к будущим поколениям, к нам с вами. И он сказал, как бы выступая по радио: „…У микрофона русский писатель Борис Пастернак…” И вот мы слушаем его”.

Полное звучание 51.25. Фонограмма реставрирована студией ИСКУССТВО при участии института ОТКРЫТОЕ ОБЩЕСТВО (1996).

Говорит Лев Толстой. Фонографические и граммофонные записи 1908 — 1909 гг. Государственный музей Льва Толстого (фонограммы), Государственный литературный музей (составление). “Russian disk”, RDCD 00723. 2002. Москва. Руководитель проекта и составитель диска Л. Шилов. Научное издание.

К столетию звукозаписи, к 1977 году, “Мелодией” был издан виниловый “гигант” с аналогичным названием. Вообще, записи Толстого на пластинках издавали несколько раз.

Эдисон прислал писателю фонограф в начале 1908 года, и Лев Николаевич постепенно “втянулся”, уже с конца января диктуя в заморскую машину письма, которые его помощники переводили потом в письменный вариант. “Желание диктовать в фонограф возникло у Толстого, вероятно, и потому, что его мысль обгоняла процесс записывания”, — пишет в своей книге Лев Шилов. Вся глава о Толстом (“Старик говорил нам добро”) — пожалуй, наиболее “детективная” часть и без того приключенческого повествования. В первую очередь это касается усилий, предпринимаемых звукоархивистом, дабы разыскать тот или иной валик, ту или иную граммофонную пластинку, упомянутую в каком-нибудь письменном документе.

Толстой читал на фонограф и притчи, и сказки, и черновики статей, и мысли из книги “На каждый день”. Но больше всего записано именно писем. Очевидно, это произошло потому, что валики приходилось менять каждые 10 — 12 минут (да и было их не много). Под этот “формат” Толстому было легче подобрать жанр. Но и подобрав его, писатель приспособился не сразу: “Пишу вам это письмо, говоря в фонограф, и от этого простите, если оно будет бестолково и глупо...” И на следующий день продолжил: “...Продолжаю письмо по-человечески”. Когда аппарат по просьбе оговорившегося или закашлявшегося Толстого останавливали, а затем заводили снова, Лев Николаевич начинал читать сразу же после включения. А нужно было пару-тройку секунд выдержать “на разгон”. Реставраторам пришлось сначала догадаться об этой коллизии, а затем и учесть ее при перезаписи на современный носитель.

Звучащая на этом диске сказка “Волк”, сочиненная Толстым для внуков и записанная на фонограф в начале июля 1908 года, в рукописи не сохранилась. Толстой отлично интонирует, воспроизводя голос грозного Волка и напуганного им мальчика. Толстовское “Ай-ай” здесь так же трогательно и близко, как и финальное “Прощайте, будет” — в знаменитом обращении к мальчикам, учащимся яснополянской школы. В названии записывающего аппарата, которое он поминает в некоторых посланиях, граф явственно ставит ударение на последний слог, а некоторые из писем заканчивает “...любящий Вас Лёв Толстой”. Именно Лёв.

К сожалению, не вошла в этот диск запись 1895 года — рассказ “Кающийся грешник”. Валики с рассказом хранились в фонограмархиве Пушкинского дома. Они были не только изрядно подпорчены, но изначально записаны плохо: аппарат был куда хуже того, что через тринадцать лет прислал Эдисон. Л. Шилов потратил на реставрацию много времени, голос Толстого выплывал из небытия понемногу, сначала отдельными словами, потом целыми предложениями. “В конце записи Толстой произносит: „Говорил я в Москве 14 февраля 1895 года. Я, Лёв Толстой, и его жена”. Эта, может быть, и не очень складная фраза произвела не меня, пожалуй, самое сильное впечатление: я услышал голос, донесшийся из XIX века!”

Но зато в диск включены записи на немецком, французском и английском языках, а рядом с самым длинным по протяженности треком (вольный пересказ из Виктора Гюго “Сила детства”) помещена самая, как справедливо пишет Шилов, “впечатляющая”, к тому же последняя из сохранившихся в московском музее писателя записей. Тогда, в конце лета 1908 года, Толстой серьезно готовился к смерти: “Жизнь моя накоротке, и я умираю, и прежде чем умереть, мне хочется, не то что хочется, но мне необходимо, и я не умру спокойно, не сказав вам, всем людям, милым братьям моим, то, чем вы губите не только свои дела, свои души, но и детей...” И далее — слабым, прерывающимся голосом он говорит о бесстыдстве государственного устройства. Этой теме — в разных ее вариантах и приложениях — посвящена добрая треть пластинки.

Мог ли Толстой представить себе, что пройдет время — и почти весь его сохранившийся голос уместится в плоской коробочке размером с офицерский портсигар?

Я впервые, признаться, слушал Толстого не прерываясь так долго — почти 70 минут. И хотя знал, что эти записи — все-таки пусть даже и отчетливая, но “тень” его голоса, уже через четверть часа привык и к тембру, и к интонации, и к ритму. А через полчаса забыл и думать о качестве записи. Теперь знаю, что этот голос я могу узнать всегда: долгое, а уж тем более многократное прослушивание любых фонозаписей способствует, через привыкание, к таинственному “сживанию”.