Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский

своим служанкам, хотела жить и рвалась к жизни. Но эти последние приливы молодых сил быстро проплывали и уходили. Принцесса снова бледнела, кашляла и слабела. Возвращалались скрываемые слёзы, тайные молитвы, зловещие предчувствия.

Королева редко могла её видеть, потому что девушка неохотно к ней шла, возвращалась разгорячённая. Ей привили такую сильную ненависть к мачехе, что даже мягкость и доброта Соньки назывались лицемерием и предательством.

Старые няньки в глазах королевы читали ожидание смерти, когда она спрашивала о здоровье; говорили, что была нетерпелива, хотела, чтобы как можно скорее наступил конец.

Неумолимая смерть подходила. Принцесса слегла.

Страдая, бедная, может, повторяла то, что шептали около неё:

– Меня отравили! Отравили!

Няни, которые сами подали эту мысль, потом, как подхваченные из уст Ядвиги, свидетельство, обвинение разносили по свету.

Однажды вечером старая Фемка пришла к королеве заплаканная, но когда та её спросила о причинах слёз, она признаться не хотела.

Она только жаловалась на день и час, которые их сюда привели, на эту горячую корону, которую надели ей на голову.

– О, лучше бы мы не видели этого края, этого города и этих людей с языками ужей и змей! Мы слезами поливаем наши дороги и должны будем пить слёзы.

– Фемка, что случилось? – спросила королева.

Старая воспитательница с внезапно высохшими глазами сделала резкое движение.

– Эти негодные ляхи! Смеют говорить, что ты её отравила! Повторяют, что она сама тебя обвиняет, что слышали из её уст. Этого нам ещё не хватало!

И залилась слезами. Королева уже даже не могла плакать. Раньше умела выплакаться и это приносило ей утешение, теперь слёз у неё не было… они сгорали где-то внутри и одновременно обжигали её грудь. Погружённая в мысли, она поглядела на свою старуху и, заломив руки, пошла к окну.

Два краковских каноника, ксендз Адам Свинка и ксендз Ян Элготт, почти ежедневно навещали принцессу.

Первый из них развлекал её благочестивым чтением, другой был её исповедником, советником и утешителем. Оба были очень к ней привязаны.

Ксендза Элготта королева знала; ей в голову пришло, пока жива Ядвига, через капеллана обратиться к её совести и использовать свидетельство, что не подозревала её в отравлении.

Но захочет ли девушка, в которой поддерживали и подпитывали ненависть к мачехе, засвидетельствовать истину?

Король находился ещё в Кракове. Каждый день он заботливо спрашивал о своей старшей, ему доносили, что ей плохо… и грустно вздыхал. Сонька скрывала от него свои слёзы и беспокойство, их и так всегда было достаточно. Практически ежедневно приходил Олесницкий, почти каждый раз принося горькие упрёки и страшные угрозы.

Уверенный в своей власти над королём, епископ его не жалел. Он ругал слабоумного старика как подростка. Иногда кровь литвина на минуту бурлила, он сопротивлялся, кричал, угрожал, но на следующий день, униженный, прощал. Королеве слишком нужна была его сила сегодня и завтра, чтобы даже в защиту мужа смела выступить против неё.

Окружённая врагами, в одном Олесницком она находила опеку и защитника; на него она возлагала надежду, что он сохранит трон за её сыновьями. Епископ привык распоряжаться, был жаден до власти, если не ради себя, то ради костёла, а опека над малолетними и королевой обеспечила ему правление на долгие годы.

Но, доверяя Олесницкому, следуя его советам, она не смела ему жаловаться на эту новую клевету, может, ещё более страшную, чем первая, создателей которой нельзя было ни выследить, ни наказать.

Епископ, должно быть, угадал её мысли, потому что сам начал разговор о Ядвиге.

– Отец мой, – отвечала королева со слезами на глазах, – ничего я о ней не знаю, кроме того, что больна; приближаться мне к ней нельзя, потому что я мачеха, и меня подозревают…

Об остальном епископ догадался… немного задумался.

– Ваша милость, позовите к себе каноника Элготта, – сказал достойный муж, – он сумеет этому помочь, чтобы принцесса сама дала свидетельство правде.

Такой совет был согласен с мыслью самой королевы, он укрепила её в том, что намеревалась делать.

Каноник Элготт и Свинка были единственными из духовенства, которые ближе других общались с Ядвигой; этот цветок на отростке королевского стебля, только распустившийся и уже увядающий, пробуждал в них живое сострадание. Оба были людьми больших способностей и уже тогда выделялись среди магистров в быстро разрастающейся Краковской академии.

Первый из них, Элготт, занимался больше теологией, другой – латинской поэзией, и ею славился. Королева велела пригласить к себе на следуюший день Элготта.

Хотя набожная и ревностно исполняющая все религиозные обязанности королева, подозреваемая в том, что отдавала предпочтение восточной традиции, была не очень любима латинским духовенством. Подозрительно смотрели, когда она крестилась, входя в костёл, потому что были люди, которые утверждали, что креститься по-католически она не научилась.

Каноник Элготт очень редко её видел, в замке показывался только из-за Ядвиги, впрочем, он не имел там никаких обязанностей. Однако просьбу королевы он немедленно удовлетворил. Она хотела говорить с ним лично.

– Отец мой, – сказала она, когда они вошли в боковую комнату, – я обращаюсь к вам как к духовному отцу в таком важном и щепетильном деле, что никому на свете не хотела бы его доверить. Вы видите моё поведение, смотрите на мои отношения с принцессой Ядвигой. Я стою вдалеке, чтобы не дать повода к клевете, и однако злобные люди обвиняют меня, что я желаю её смерти, и даже, что я ускорила её ядом. На дворе повторяют, что якобы сама Ядвига, чувствуя, что умирает, меня в этом обвинила. Бог свидетель, я избегала видимости… я любила этого ребёнка моего мужа, её силой от меня отпихнули, в её молодом сердце прививая ненависить. Отец мой, уверьте её, как страж совести, как её духовный отец, пусть скажет, может ли меня подозревать. Пусть с грехом этой клеветы не идёт на суд Божий.

Каноник весь вздрогнул от возмущения, услышав то, что говорила со слезами королева.

– Милостивая пани, – прервал он горячо, – я из уст принцессы, которая является ангелом доброты и терпения, никогда ничего подобного не слышал.

– Просите её, требуйте, пусть скажет открыто, что не подозревает меня, пусть снимет с меня это бремя. Сделанное при вас в присутствии епископа признание облегчит её душу, а меня очистит.

– Я уверен, что принцесса это охотно сделает, – сказал Элготт, взволнованный мольбой. – Это чистая душа, которую Господь Бог, может, потому хочет забрать с земли, что на ней, среди испорченного света, её жизнь стала бы мучением. Быть может, – добавил каноник, – что окружающие её растроганные и неразумные женщины, как обычно простолюдины, несут вздор, но она!..

Королева вздохнула.

– Увы! –