Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Остяки отбивались недолго: они не умели сражаться, и любой служилый с саблей был для них неуязвим. Побросав копья и луки, остяки побежали из Певлора кто куда. Певлор стал похож на растоптанное гнездо.

– Вотче, ты живый? – склоняясь над Филофеем, спросил Новицкий.

Пантила ножом резал ремни, окрутившие владыку.

– Гриша, не мстите им… – еле сумел прошептать Филофей.

Русские не стали мстить.

…Северный вечер пришёл как печаль. Над бесконечной Обью поднялся жёлтый, сквозистый, какой-то летописный свет; нежная темнота осталась только в глубине великих, всегда холодных вод. Дальние тихие пространства казались бестелесными. Призрачные леса стояли по колено в тонком тумане.

Филофей, как мог, прочитал отходную молитву над погибшими – над праведными иноками Исакием и Корнилием, и служилые унесли тела, чтобы похоронить за околицей Певлора. Филофей сидел у родового кострища Певлора вместе с Новицким и Пантилой. Борода и волосы у Филофея были опалены, на лице багровели пузыри, на обожжённые руки ему надели рукавицы с целебными травами, пробитую стрелой ногу обмотали повязкой, белеющей сквозь дыры обгорелой рясы. Новицкого тоже перевязали заново – у него кровоточили раны. А у Пантилы была изранена душа.

– В Певлоре люди добрые, – страдая, говорил он. – Я правда знаю. Это злой дух вселился в Ахуту. Ты сам говорил, что у вашего бога есть злой дух. Ты не дал нам бога, и дух пришёл легко.

– Но ведь разума я у вас не отнимал, – вздохнул Филофей. – Неужели разум не подсказывал вам, что убивать людей нельзя?

– Ахута уговорил их своей бисмой.

От кострища Филофей, Новицкий и Пантила видели, что за амбаром на земле лежат шесть длинных свёртков из бересты – шестеро убитых остяков. Над свёртками беззвучно – чтобы не злить русских – рыдали женщины. Мужчины, которые стреляли в русских, до сих пор прятались в тайге.

– Что вы сделаете с нами? – спросил Пантила. – Будете мстить? Всё заберёте? Огонь в дома?

– Ничего не сделаем, – ответил Филофей, не глядя на Пантилу.

Он был измучен, но счастлив. Не укладывалось в голове, что маленький ад, полыхнувший в Певлоре, устроили вот эти остяки – всегда безобидные, смиренные, а ныне жалкие. Филофей не видел, какими они были, когда поджигали чум. Может, со звериными рылами? Но теперь они настоящие.

– Ахуту трэба зловыти, – сказал Новицкий. – Куды вин збыжав?

– За Обдор. Там самоеды, они не любят русских. Если Ахута вернётся, мы сами схватим его и отдадим вам. Вон его дочь – Хомани. Она ждёт, что за Ахуту мы выгоним её из Певлора.

Хомани сидела поодаль на снаряжённых летних нартах, собрав весь свой небогатый скарб в берестяной короб. Она уже оделась для дальней дороги и ждала, когда князь Пантила скажет, каких оленей ей можно взять себе.

– В нашей вере сын за отца не отвечает, – устало произнёс Филофей. – И дочь тоже. Ахута виноват – надо покарать Ахуту, а не его детей.

Новицкий посмотрел на Хомани, отвернулся, и вдруг его точно дёрнуло изнутри, и он снова посмотрел на Хомани. В голове ударил колокол, оглушая звоном. У Хомани было лицо Айкони, про которую Новицкий вроде бы и забыл, пока плыл с владыкой по Оби, а сейчас вспомнил всё разом – ярко, разноцветно, во множестве подробностей: он вспомнил Аконю в мастерской у Ремезова, когда она сидела на полу у печи и вышивала бисером, вспомнил ночью у ворот подворья, когда она открывала калитку. И Хомани он тоже вспомнил. Это Хомани в прошлом году перерезала ножом горло мёртвого шамана Хемьюги, когда Филофей вытащил его из «тёмного дома» на свет.

Новицкий встал и пошёл к Хомани. Девчонка, притулившаяся на нартах, смотрела на него со страхом, сжимаясь в ожидании брани или ударов. Новицкий присел на корточки, с изумлением вглядываясь в Хомани.

– Нэ бийся, дывчинка, – сказал он. – Тэбе ныхто нэ выжени з дому.

– Жить, где я? – робко переспросила Хомани, и лицо её посветлело.

– Так. Живэ, дэ ти хочешь. Ты ни в чому нэ винна.

Новицкий всё не мог насмотреться на Хомани. Молчит, не двигается – Аконя. Чуть слово скажет, чуть ресницы дрогнут – и уже не она. Как морок.

– У тэбэ е сэстра Аконя? – спросил он.

– Айкони? – вскинулась Хомани.

– Аконя, – кивнул Новицкий. Его вдруг взволновала возможность поговорить хоть с кем-то про Айкони, просто произносить её имя. – Вона живэ у Тоболэске. Добрэ живэ. Ие нэ обыжають. Вона помочниця в дому Сэмэна Рэмэза, архытэктона. Пэрэдати ие выд тэбэ поклон?

Хомани растерялась. Она не очень понимала по-русски, а этот человек с серьгой в ухе ещё и говорил слишком странно. Но он видел Айкони! И Айкони хорошо! Она, Хомани, всегда знала, что Айкони жива, чувствовала сестру на расстоянии – сестра где-то за огромными реками, среди каких-то бревенчатых домов и чужих людей… Но теперь Хомани поняла, куда судьба занесла Айкони, – а так легче сохранять связь, острее чувства!

– Дать… что? – переспросила Хомани.

– Поклон.

Хомани улыбнулась. Как можно передать поклон? Поклон – не вещь. Надо передавать вещь, которая помогает человеку жить! Хомани торопливо развязала на поясе узел и сняла с себя покрывало уламу. Это священное покрывало. Его сшивают из четырёх кусков ткани, и на каждом изображён Мир-Суснэ-Хум – Всадник, Объезжающий Землю. Всемогущий Всадник защитит Айкони от зла и напомнит ей о сестре, о тех зимах, когда они вместе сидели в холодном отцовском чуме у огня, одни на всём белом свете.

– Дай ей улама, – сказала Хомани, подавая покрывало.

В душе у неё словно повалились какие-то заборы, и она заплакала.

Новицкий нежно приобнял её за плечи и осторожно поцеловал – нет, не её: просто на этой девочке он попробовал, каково это – целовать Айкони?

– Дыво… – сам себе сказал он с удивлением и оторопью. – Така же ты, як вона, а лобызання душу не чипаэ…

Пантила в это время поправил дрова в костре и подвинулся к Филофею.

– Ты будешь нас крестить? – спросил он, глядя в огонь.

– Нет, Пантила, – подумав, ответил Филофей. – Не надо, пока плачут ваши женщины. Буду жив – вернусь следующим летом. Попробуем в третий раз. Великие реки текут медленно.

Глава 13

С лихвой

В обширной епанче багряного атласа, расшитой синей нитью по бортам и пяти гнёздам, Матвей Петрович казался просто великаном. Он неловко громоздился на маленькой лавочке возле топчана, на котором лежал бледный Филофей, укрытый одеялом. Свою шапку Матвей Петрович бросил на пол.

– Вот ведь как получилось, – вздыхал он. – Я-то думал, ты просто по Оби прокатишься – в силе и славе, как креститель, а ты чуть было не сгиб.

Матвей Петрович и вправду сочувствовал владыке и переживал за него.

– Не сгиб же, – слабо улыбнулся Филофей. – Лекарь сказал, крови много вышло, и это хорошо. Бог уберёг от огневицы. Но ходить пока не могу.