На сопках Маньчжурии - Михаил Толкач

— Он тебя в гости, а ты — в подозрение. Не по-дружески выходит.

— Двоюродный тын нашему плетню — вся дружба! А водка за какие вареныки?

— Ты меня спрашиваешь? — рассмеялся Фёдоров.

— Какие тут смешки! На толчке пятьсот карбованцев за пляшку. А ця промова: «Живи, пока живётся!», «Про када-сь наслухався!».

— Ну, Опанас, бесшабашный человек попался…

— Пальцы крючком. Глаза кабаньи. Хохоток с душком яким-то…

— Как фамилиё твоего царя?

— Киреем звать. Бодай его лыхо — не спросил фамильё! Кирей да Кирей.

— А ты спроси, товарищ Ступа! И к хохотку прислушивайся почутче. Уловил, товарищ Ступа?

— Думка ваша приёмна, товарищ капитан. А чого вы сумны?

— Не грусть, Опанас, горе душит!

— Жинка? — Шофер сбросил газ, притормаживая в размыве на спуске.

— В Польше…

— Ну, що ты зробышь?! — Опанас с силой нажал педаль — «коломбина» уросливо рванулась. — На каждом шагу — недоля! Ну, гады! Ну, фрицы!

Подъехали к штабу гарнизона в молчании. Фёдоров спрыгнул и поднял руку в знак благодарности.

— Думку вашу понял. До побачення!

У начальника гарнизона — полковника танковых войск — находились командиры и замполиты военных строителей, железнодорожники, офицеры комендатуры отдела передвижения войск, начальник политотдела спецчастей гарнизона. Разговор шёл о начале заполнения новых хранилищ военным снаряжением. Обговаривался график подачи грузов и сроки приёма в эксплуатацию новой ветки на базу.

— Товарищ капитан! — Начальник гарнизона обратился к Фёдорову. — Всякие радиоштучки, о которых наслышан гарнизон, вблизи новых арсеналов, сами понимаете, недопустимы!

Требование уместнее было бы адресовать гарнизонному уполномоченному отдела «Смерш», но Семён Макарович возражать полковнику не стал.

— Мне ясно!

— А мне — не очень! Конкретные действия?

Поднялся Голощёков, найдя необходимым восстановить служебную принадлежность.

— Активности агентуры врага не замечено. Поиск появившейся было в эфире радиостанции в районе Распадковой, вверенной по службе мне, ведётся непрерывно пеленгатором. Контакт держим с территориальными органами НКВД и НКГБ.

После обмена мнениями и докладами, Фёдоров направился к выходу. Его придержал Голощёков.

— Завернём ко мне, Сеня! Ну, не дуйся, как мышь на крупу. Да и буран приутихнет…

— Айда!

Яков Тимофеевич располагался в просторной комнате. Опрятный двухтумбовый стол. Два телефона на подставке с витыми ножками. Портреты Дзержинского и Ленина…

Голощёков помог Фёдорову снять шинель: портупея застряла под погоном. Усадил его в кресло.

— Никакие слова изменить ничего не в силах, Сеня! Одно средство превозмочь боль — побороть свою слабость.

После стычки по поводу Заиграевой Фёдоров чувствовал себя с Голощёковым стеснительно, словно напроказивший школьник перед наставником. И не потому, что был неправ, — в этом Семён Макарович не раскаивался: ему было неуютно сознавать, что старший лейтенант полон рвения, как будто бы ничего предосудительного он не совершал.

Голощёков воспринял молчание Фёдорова за знак примирения.

— Время и мужество — целители и утешители, — продолжил он негромко. — Не посчитай за банальность. Так оно и есть в жизни. Сам пережил. Отец погиб в июле сорок первого, под Смоленском. Не трави, Сеня, себя!

Пили крепкий ароматный чай. Окно секла снежная крупа. Бешеный ветер крушил что-то на железной крыше казённого особняка на пологом холме.

Фёдоров прислушивался к тихому голосу сослуживца, к буйным наружным звукам, посматривал, как обиходил комнату Яков Тимофеевич, и проникался чувством прощения. Ровным голосом спросил хозяина:

— Что даёт наблюдение за поднадзорными?

— Выпивают втихаря. — Голощёков враспояску прошёл к вешалке, достал расчатую пачку «Золотого руна», набил трубку и закурил. — Ничего конкретного пока не установлено.

— Шофёра Ступу перебросили на транспортировку взрывгруза. Теперь бить мне казенные сапоги пехтурой, как ты и предрекал. По-дружески прошу: оставь в покое Заиграеву!

— Каток покатился, Сеня! Теперь всё в руках Чугунова…

— Спасибочко за чай, Яков Тимофеевич! — От последних слов Голощёкова настроение Фёдорова помрачнело.

Спал военный городок. Спал посёлок железнодорожников. Встретился парный патруль. Присветили ручным фонариком. Откозыряли капитану. Дома Фёдоров долго стучал в калитку. За хозяйкой такого прежде не замечалось: калитка на запоре! Скворечня на шесте раскачивалась в завихрениях бурана. Лаяла Найда.

— Семён Макарович? — кричала Маргарита Павловна.

— Собственной персоной!

— Счас… — Хозяйка в густом месиве снега и лёгкого песка, срываемого ветром с барханов, не признала сразу постояльца.

— Собрался уж уходить! — Фёдоров протиснулся в калитку, заметённую бураном, задвинул засов.

— Варнаки шастают. Перво дело — замок!

— Замок — от честных людей. Бесчестного никакой запор не остановит. В милицию надо!

Поднимаясь в сени, Маргарите Павловна придержала шубейку, сползавшую с плеч, осудила:

— Ноне у милиции каша во рту замерзает! Пугнули сами — вся милиция. Тебе, Макарыч, конверт тама-ка…

Письмо от тестя, из Куйбышева:

«Игорек спрашивает про маму. Что отвечать ребёнку? Эх! Тебе, понятно, не легче, но ты при боевом деле. Надо пересилить боль свою. Сеня…».

Тесть переслал соболезнующее послание однополчан Людмилы:

«…Подразделение передислоцировалось на запад. В трёх грузовиках. Откуда ни возьмись, фрицевские танки. Расстреливали из пушек и пулемётов в упор. Ваша жена, наш боевой товарищ, бросила гранату под гусеницу… Разделяем Ваше горе, скорбим вместе с Вами. Она была смелой до отчаянности. Можете гордиться ею! Схоронили на польской земле в тот день 29 замечательных ребят. И Людмилу. С воинскими почестями положили в братскую могилу. Рядом с шоссе на Краков. Силы духа Вам и личного мужества!

Замполит роты Н. Каштанов».

— Чай напрел, Макарыч! — позвала хозяйка.

Почаёвничав в подавленном настроении, Фёдоров извинился перед Маргаритой Павловной и, облачившись в сырую шинель, направился в штаб батальона. Тревога гнала его в снежную тьму. Буран слепил глаза, переметал дороги. Ему невыносимо тяжко было привыкать к мысли: Людмилы нет и не будет! И служба идёт нескладно. Намерение дезинформацией вызвать агента на активные поступки пока не дало результата…

В коридоре штаба Фёдоров неожиданно увидел майора Васина. Шинель и серая ушанка были в снежинках. Видимо, с ночного поезда только что пришёл. Дня три назад Семён Макарович проводил майора в Читу. «Не даёт покоя и ему наш агент!» — догадался Фёдоров. Поздоровались.

— Не спится, Семён Макарович?

— А-а-а, какой тут сон! — Фёдоров бросил пальцы за ремень.

— Погода не для сна. Забуранило в Забайкалье. — Васин опустил портфель на пол и сел на деревянный диван в коридоре. — Погодка в самый раз для пакостников!

— И повод для воровских дел имеется. Красный Октябрь для наших противников — кумач для быка! — Фёдоров опирался о спинку дивана. В глазах его читались боль и безнадёжность. Васин видел удручённое состояние коллеги.

— Печаль свою не превращайте, Семён Макарович, в мировую скорбь. Ты извини, пожалуйста, за такие шершавые речи. У генерала сын погиб, сам знаешь. У Голощёкова — отец…

— Не могу, Климент Захарович! Похлопочите, чтобы отослали меня на фронт! Смутно на душе…

— Держись, мужик! Утешать не стану — это пустые звуки… Думай о деле — тут утоление наших болей.

— Не по себе мне, Климент Захарович. Какое-то предчувствие воротит душу. Знаете, как перед бедой! — Фёдоров сел обок Васина, расстегнул шинель, рядом положил ушанку. — Покойный отец говаривал: «И грабли раз в году стреляют!».

— Считаешь, погода ему в масть?

— Ящики перегружают прилюдно в тупике. Автомашины снуют от вагонов до артиллерийских складов… Заманчиво, чёрт его дери!

— Голощёков надежную охрану выставил, как считаешь? — забеспокоился Васин. — Оцепление частое? Если что, не провороним?..

— Всего в жизни не предусмотришь, Климент Захарович… Каждое дело — на свой манер! — Фёдоров тёр виски пальцами.

Климент Захарович не открылся в своём неизбывном горе. Он потерял жену. И тосковал по ней. И частые хвори его — от тоски. Вечерами в своей холостяцкой квартире в Чите ждал, что кто-то позвонит ему в дверь. И этот «кто-то» будет она. Но такого звонка всё не было. Пять лет нет такого сигнала. Ушла в темноту и — ни слуху, ни духу. Так часто оборачивается судьба разведчика. Климент Захарович знал это по службе. Но с личной участью никак не мог смириться! И для Васина самым верным другом стала работа. В редкие свободные часы он жил в тягостном одиночестве…