Горы дышат огнем - Веселин Андреев

потом в Софии, куда переселилась его семья). Нофчо еще ребенком пришлось зарабатывать себе на кусок хлеба. Большое влияние на него оказала семья: отец, портной, был коммунистом; мать, не проронив ни слезинки, сама заботливо собрала сыну рюкзак и проводила в горы. Наряду с семьей важную роль в формировании юноши сыграла организация РМС 5-й мужской гимназии (здесь Нофчо печатал листовки на пишущей: машинке и гектографе; будучи гимназистом, участвовал в соболевской акции[76], вел работу среди молодежи квартала). После провала ему пришлось уйти в отряд, он так и не успел получить диплом. Его это, правда, не беспокоило: на высший курс борьбы примут и без диплома...

Не знаю почему, но для меня в отряде Ножче был олицетворением молодого поколения, которое фактически не знало, что такое мирное время...

Дорогие мои мальчишки и девчонки!.. Вы умели ценить вкус хлеба и рано узнали его цену. Тяжелый труд изматывал вас физически, но вы мужали уже в четырнадцать. По зову сердца вы писали по ночам лозунги на стенах, разбрасывали листовки над городом, собирали теплые вещи для партизан, и это озаряло вашу жизнь. И когда только вы успевали учиться, да так, что вызывали уважение даже у ненавистников?!

Храбрые мои мальчишки и девчонки... Вы изучали ад не по Данте, он был вашей личной участью. Это вас подвешивали вниз головой, это вы переносили нечеловеческие пытки, это вас рвали на части полицейские ищейки. Но вы превозмогали и самое страшное — предательство со стороны точно таких же мальчиков и девочек, вчерашних ваших товарищей. И как вы выдерживали такие моральные муки?!

Непобедимые мальчишки и девчонки!.. Вы мужественно переносили и голод в горах, и гибель друзей. Вы не знали, что мертвым надо прикрывать глаза — удивленные, вобравшие в себя небо глаза убитых товарищей. Во многом вы считали виновными себя: в том, что сожжен отцовский дом, брошены в концлагеря сестренки, что мать умерла, отдав жизнь ради вашего спасения. А ведь вины вашей здесь не было. И только одно обвинение вы не могли бы принять: обвинение в том, что вы изменили народу, своим матерям, самим себе. В девятнадцать лет резкие морщины избороздили ваши лица, но это были морщины зрелости. Среди нас вы казались самыми неистовыми. Нет, не в своей озлобленности, а в священной ярости, присущей молодым горячим сердцам.

Сраженные вражескими пулями мальчишки и девчонки!.. Вы жертвовали всем в своей жизни, вы отдали и саму жизнь, и так мало взяли от нее. Многие из вас еще не знали первого поцелуя, не успели почувствовать трепета любви, и все же вы были счастливыми — утверждаю я. Нет, не для того, чтобы утешить себя или почтить память о вас. Да, счастливыми и богатыми, потому что только душевно богатый человек может быть так щедр.

Милые мои мальчишки и девчонки!.. Вы ушли в бессмертие, и ваш подвиг стал для нас заветом.

Да, Ножче, этот живой, милый паренек, олицетворял целое поколение. В альбоме выпускного класса в 1943 году товарищи дали ему следующую характеристику: «Трудолюбив, серьезен, молчалив. Этими тремя ценными качествами он обладает в большей степени, чем кто-либо. Славный парень. Не боится трудностей, которые неизбежны в нашей борьбе. Наоборот, считает, что это лишь закаляет волю и укрепляет моральный дух. Ножче мало говорит, но много делает. Он обладает трезвым, пытливым умом восторженного идеалиста. Пользуется любовью и уважением всех товарищей».

...Было тише, чем когда-либо, однако Ножче несколько раз заглядывал в землянку, приговаривая:

— Замолчите, что вы раскричались?

Никто его раньше таким не видел. Он все время вертелся около землянки. Я вышел к нему.

— Ножче, что это ты такой сердитый?

Фуражка скрывала его густые каштановые волосы. Сжатые губы, пытливый взгляд делали его лицо мужественным и в то же время юношески добрым.

— Да, вы здесь сидите, слушаете, а я...

Мне от души было жаль парня, — сменить бы его! — но, признаюсь, на такую жертву я в тот час оказался не способен.

Мы настроили приемник на московскую волну, проверили его, стали ждать.

Кому это первому захотелось пить? Не помню. Манерки были совершенно пусты, и все мы умирали от жажды, но молчали, надеясь, что найдется доброволец. Увы! Сегодня все стали отъявленными эгоистами! Тогда кто-то предложил тянуть жребий. Роковую спичку вытащил я. И тут же, схватив манерки, стремглав бросился вниз, в овраг, а потом, высунув язык, мчался обратно.

— Не бойся, Андро, еще не началось! — приветствовал меня добряк Алексий.

— Знаю. Разве можно начинать без меня? — Дружный смех потряс землянку.

...Сначала послышался треск. Шум то усиливался, то стихал. Теперь я не могу не видеть партер и ярусы Большого театра — в золотых украшениях и красном плюше. Он выходит на сцену. За ним, равняясь по его шагам — президиум. Театр гремит. Он стоит скромно, и это кажется естественным. Он не садится, не прерывает аплодисментов, смотрит куда-то вверх... Все это я увидел спустя четыре года, а тогда, как ни старался, представлял себе лишь Народный театр...

Я думал было не писать об этом — можно ли рассказать обо всем? Но не хочу обойти молчанием ничего, что относится к тому времени. Нужно нас видеть такими, какими мы были.

Мы слушали в радостном возбуждении. Он говорил о временных успехах гитлеровцев, о их вероломстве. Два года и мы мучительно переживали это. Но теперь было иначе. «Истекший год — от 25-й до 26-й годовщины Октября — является переломным годом Отечественной войны... Гитлеровская Германия и ее вассалы стоят накануне катастрофы...» Как хорошо верить в это, и не потому, что тебе хочется, чтобы так было, а потому, что видишь правду. «День нашей победы приближается». Мы мгновенно поднимаем головы и переглядываемся: «Приближается». Наверняка среди нас есть те, кто станет этому свидетелем... «Война вступила в ту стадию, когда дело идет о полном изгнании оккупантов с советской земли и ликвидации фашистского «нового порядка в Европе».

Шум усиливается, голос исчезает. Бай Горан клянет глушители, а мы кричим, чтобы он помолчал... Голос возвращается. Мы хотим услышать что-нибудь о Болгарии.

«Да здравствуют наши смелые партизаны и партизанки!» Это уже прямо о нас. Мы всем сердцем воспринимаем его слова. Его здравица относится и к нам. Алексий стучит по приемнику. Брайко разводит руками, будто собирается хватать фашистов.

Мы построились на площадке у скалы — все, кто принимал участие в нашей операции или в нападении на Витиню. Те, немногие, кому предстояло отправиться к ятакам, шутливо