Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

из тумбочки бутылку водки. «Я уж поминал, — глухо проговорил. — Теперь давай вместе. Пусть ей будет пухом польская земля. — Посмотрел на фотокарточку, горестно покачал головой: — Далеко ты, мать, забралась. Ни дойти теперь до тебя, ни доехать... Эх, да что там!» — Схватил стакан, выпил. Как-то быстро опьянел. Стал болтливей. Но все так же почему-то при тал глаза. Появилась тетя Шура — вошла без стука, по-хозяйски. Обрадовалась, увидев его, Сергея, и вроде испугалась. Сергей отметил про себя некоторое ее замешательство и то, что с тех пор, как встречались, будто помолодела тетя Шура, расцвела. Она засуетилась, начала прибираться в конторке. И все это больше походило на видимость уборки. Вдруг все оставила, вопросительно посмотрела на его отца. «Я, наверное, пойду, Авдеич?.. Ты уж сам...» Едва она вышла, пояснил: «Тоже сама осталась. Похоронку получила еще в сорок первом, до оккупации. Душевная женщина. В год со дня смерти матери молебен заказывала... Ну, то ее дело», — поспешил уточнить. Разговор не клеился. Отец что-то не договаривал. Все это тяготило его, Сергея. Он заторопился к шестичасовому поезду, хотя думал ехать последним. Отец не удерживал. По пути на вокзал в сознании вдруг слилось воедино увиденное, услышанное, и он растерялся: «Как? Слезы по матери и в то же время... Тетя Шура? Но тогда тем более непонятно поведение отца. Почему он изворачивается?..» Много этих «почему» возникло под тревожный перестук колес в темном, промозглом вагоне рабочего поезда. Отец ведь так и не выбрал времени побывать у Настеньки. Не навестил даже тогда, когда появился Ростик! Не догадался предложить помощь. Не сделал первого шага к признанию ее своей дочкой. А Настенька тем более не могла прийти к нему незванной. Они ведь с Сергеем не были расписаны.

Нет, после той встречи он, Сергей, уже не ждал отца. Но тот приехал в следующее же воскресенье, был возбужден, неестественно, непривычно шумлив, как человек, хлебнувший спиртного. От него и в самом деле попахивало. «Ну, Пелагея, разве когда гадали, что породнимся?» — поздоровавшись, заговорил он. «Твоя правда, сваточек. Не рашшитывала на такое шшастье», — отозвалась хозяйка дома. Глаза ее оставались колючими, неприветливыми. Однако отец, не заметив иронии, уже знакомился с растерявшейся Настенькой. «Так вот кто выкрал у меня сына!.. Харлампиевна? Как же, хорошо помню отца. Силен был... Твоя дочка? — наконец обратил внимание на Аленку, что возилась с тряпичной куклой. — Большая девица». «Три годика», — пролепетала Настенька. «А где мой внук?» — не унимался отец. И это «мой» все как-то почувствовали, кроме отца. Конечно, такой бестактности никто не ожидал. Сергей видел, как новела бровью теща, как сникла Настенька. В это время из горницы вышел Ростик, косолапо затопал к нему, Сергею. Отец посмотрел на него, улыбнулся, подхватил на руки. «Ух ты, каков богатырь! Вот это — Пыжов! Тут уж никакой подделки!» Столь бурное проявление дедовских чувств напугало маленького Пыжова. Он заплакал и успокоился лишь на руках у Настеньки. А отец продолжал: «Ну, что ж, Сергей, семейка у тебя — не разгуляешься. Приходи к нам в депо — устрою...» Настенька кинулась готовить на стол. Он отказался от угощения. Вынул из кармана сверток, положил на стол. «Конфет не достать, — сказал, словно оправдываясь. С вареного сахара «петушки» на палочках. Базарный продукт... — Глянул на Настеньку: — Кипятком обдавай, чтобы какой заразы дети не подхватили».

Потом шли вдвоем. Отец, как и раньше, избегал встречаться с ним взглядом. Хвалил внука. Умолкал. Напоминал о работе... «Снова изворачивается, неприязненно думал тогда Сергей. — Не хочет признать, что изменил памяти матери». И, словно подслушав его мысли, отец заговорил: «В последний раз я видел ее из окна паровоза. Вместе с другими эвакуировавшимися она бежала от эшелона, на который напал фашистский пикировщик, и ее белый шарф трепетал на ветру. Это было в октябре сорок первого под Углегорском. По все это время она со мной, живет во мне. И после смерти тоже. И сейчас. Да, и теперь, когда подле меня... другая женщина. Очевидно, ты еще не можешь понять этого, сын...»

Именно так говорил отец, все более обретая уверенность: голос его окреп и не искал убежища взгляд. «Почему-то люди очень легко присваивают себе право судить себе подобных, — прощаясь, сказал он. — Подумай об этом. А так же о том, что убить в себе жизнь — не так просто...»

Сергей Тимофеевич хорошо помнит, что тогда не принял эти объяснения. На сердце осталась тяжесть. Возвратился домой, а там — дым коромыслом. Услышал еще в коридоре: «Не нужна им твоя дочка! — кричала теща, — Тот вылупок Пыжов! Внук! А это нешшастное дитя так и будет сиротой!» До него донеслись слова жены: «Не считает Аленку внучкой, и не надо. Не очень нуждаемся. Главное, для нас с Сережей она такая же своя, как Ростик». «И ты не нужна!» — не унималась теща. «Я не навязываюсь, — возражала Настенька, уже со слезой в голосе. — Не с ним нам жить... Обойдемся». «Во-во, поплачь. Привыкай. Ты ишшо не такого хлебнешь со своим убоишшем. Он ишшо себя покажет. Небось, обешшал златы горы, как увивался. Люди вешши попривозили из Германии, а он с дырявой торбой вернулся. Гол как сокол. И на работу что-то не поспешает». «Мама! — взвилась Настенька. — Как вы так можете?! Да ведь и недели еще нет, как пришел. Семь лет службы. Война! Такой труд! В госпиталях только и отдыхал!» «Ну, корми, корми, — проворчала теща. — А по мне гак: обзавелся семьей — гули забу...»

Она словно поперхнулась, увидев его, Сергея, входившего в дом. Подхватила Аленку, заслонилась, как щитом, попятилась в горницу. Очевидно, он был страшен в своем гневе. К нему кинулась Настенька, чтобы удержать, вообразив бог знает что. «Скрепи сердце, успокойся, — шептала встревоженно. — Не обращай внимания. Что с нее спрашивать?..» «Да, да, ты права», — с трудом сдерживая себя, согласился он.

«Что быстрее всего на свете?» Мудрая детская загадка! За какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут память воскресила столько событий, встреч, разговоров, столкновений!.. Он вспомнил, как, пошабашив, выбрался из карьера. В степи ветер гарцевал с размахом: взвизгивал, завывал, шоркал по сухостойным травам, гнал сорванную с пахоты пыль. Ее сухой запах витал в морозном, но лишенном свежести воздухе. Хмарь низкого неба, нависшая над землей, мутная пелена черной бури торопили и без того ранние зимние сумерки. А ему идти почти два километра в этой крутоверти. И одет он не по сезону, чтобы целыми днями под открытым небом работать. На нем шапка-ушанка, ватник, брюки «хабэ», кирзовые сапоги все солдатское, такое, что не очень греет. Тут бы форсированным