Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

привычной колеи. Не помогли занятия, совещания, семинары, где командирам производства объясняли, растолковывали суть и основные положения реформы. Умозрительно он прекрасно представлял себе все преимущества более совершенных методов управления. В практической же деятельности никак не мог настроить себя на современную волну. По сравнению с прошлым, например, значительно расширились права директора. И хотя это покажется более, чем странным, он не решался их использовать в полной мере. Возросли обязанности, повысилась ответственность. Эти нововведения лишь насторожили Шумкова. Он стал меньше доверять подчиненным, взваливал на себя то, что с успехом могли выполнять его помощники, и, естественно, нигде не успевал. Надо было самостоятельно принимать решения, а он сомневался, медлил, но укоренившейся методе пытался «провентилировать» в верхах наметки своих распоряжений и... упускал сроки, валил дело. Завод начало лихорадить. С Шумкова спрашивали, требовали, взыскивали — все надеясь на изменения к лучшему. Его учили, давали ему советы, с ним неоднократно беседовали в райкоме, почти постоянной была практическая помощь работников главка и министерства... А долг увеличивался — предприятие хронически не выполняло план. Выяснением причин плохой работы наконец занялась комиссия обкома. Директора и секретаря заводского парткома слушали на заседании бюро областного комитета партии. Члены бюро пришли к выводу, что Шумкова надо отстранять от руководства заводом. К нему отнеслись с пониманием. В конце разбирательства первый секретарь обкома так и сказал: «Ну что ж, товарищ Шумков, внимания вам уделялось больше чем достаточно. Еще и еще ждать, пока перестроитесь, мы не можем, не имеем права. Вы — психологически не подготовлены к работе по-новому, а эта болезнь, к великому сожалению, требует длительного лечения. Причем в данном случае благоприятный исход зависит скорее не от врачевателей, а от вас самих».

«Диагноз» Геннадия Игнатьевича, пожалуй, был исчерпывающе точным. Исходя из него, Шумкову даже не вынесли партийного взыскания. Обвинить в халатности, недобросовестности и тем более злонамеренности оснований не было. Наказывать же за неумение — бессмысленно. А Шумкова такой «мирный» итог укрепил во мнении, что его безвинно и, значит, несправедливо сняли.

Шумков очень болезненно переносил свое поражение. Ему казалось, что все только тем и заняты, что злорадствуют, перемывая его косточки. Представлялось, будто подчиненные допускают вольности в обращении с ним, не хотят понять, как трудно сейчас ему, Шумкову, после уютного директорского кабинета с селектором, с секретаршей и личным шофером в приемной, с полдюжиной телефонов на полированном столике, обживать прокопченную забегаловку начальника цеха, куда прутся все, кому не лень. Он любил жить красиво. Даже персональную «Волгу» оборудовал телевизионным приемником, чтобы и на пикниках иметь возможность следить за футбольными баталиями. Немедленно заменил чехлы, едва появились финские — на подкладке. Приезжал на работу в дорогих костюмах, белоснежных рубашках, модных, не по возрасту ярких, галстуках. Теперь приходится добираться на завод трамваем, снова напяливать на себя робу, обувать давно забытые грубые башмаки на толстой войлочной подошве... Эта внезапная метаморфоза, возведенная едва ли не в степень трагизма, более всего угнетала Шумкова, вызывая в нем боль, раздражение, озлобленность. Не успел оправиться от злого удара судьбы, унять смятенную душу, привыкнуть к своему новому положению — цех вошел в глубокий прорыв, будто судьба задалась целью доконать его, добить. А тут, пожалуйста, новое явление: Пыжов со своим предложением. Каждый считает своим долгом совать нос не в свое дело, выдвигать всевозможные прожекты, осуществление которых, как правило, взваливают на чужие плечи. Будто стоящее предложение. Но случись беда, с кого спрос? Все в стороне окажутся. На скамью подсудимых посадят его, начальника цеха, отвечающего за сохранность печей.

* * *

Разговора с начальником цеха не получилось — видимо, не совсем подходящее время выбрал Сергей Тимофеевич для своего визита. И все же он испытал какую-то неудовлетворенность. Когда она возникла? Может быть, когда Ипполит Федорович ушел от прямого ответа о целесообразности докладной? Когда проронил: «Как это изменить?..» При этом его голос как-то странно вибрировал. Сергей Тимофеевич не мог понять, чего было в нем больше — удивления ли, осуждения? Или беспокойство появилось еще позже, в самом конце их встречи, когда Шумков, избегая его взгляда, небрежно, как показалось Сергею Тимофеевичу, отложил тетрадь. Это его до некоторой степени обескуражило, озадачило. Таким — будто растерянным — и поднялся в кабину коксовыталкивателя. Кравчёнок удивленно захлопал начерненными коксовой копотью ресницами.

— Что с вами, Тимофеич?

— А что?

— Да не такой, как всегда.

— Чудак-человек, — отозвался Сергей Тимофеевич, — Неужто я — чурка? Та, верно, всегда остается такой, какою ее вытешут.

— Про это и говорю, — Кравчёнок выбил о ладонь берет, снова упрятал под ним буйные ржаные кудри. — Нешта стряслось?

— Ничего особенного, Григорий, не стряслось. Расчеты и соображения по новой серийности отнес Шумкову. А он что-то не очень... Как машина?

— В порядке.

— Вот и мотай отдыхать.

Так смена не кончилась. Мне еще две печки опорожнять.

— Управлюсь, —сказал Сергей Тимофеевич. — Давай номера. Небось, вымотался за ночь...

Григорий назвал номера указанных в его графике камер, из Которых еще надо выдать кокс, засобирался, взял свою авоську с бутылкой из-под молока, взмахнул рукой, крикнул, прежде чем скатиться по трапу:

— Дзякую, Тимофеич!

— Валяй, валяй...

Сергею Тимофеевичу не стоило особого труда «добить» график Григория. Потом в динамике зазвучал голос напарницы с электровоза тушильного вагона — Аньки Сбежневой:

— Привет, Тимофеич! Как спалось-почивалось?

— Заступила? — отозвался в микрофон Сергей Тимофеевич. — Почивалось отменно. 

— А я ночь перевела.

— Что ж так? Нездоровилось?

Динамик хохотнул:

— Приспать некому было.

Сергей Тимофеевич усмехнулся, подумал: «Чертовка...». Но проговорил сдержанно:

— Хватит базарить, Анька. Пора начинать.

— Так я же с радостью, Тимофеич, — послышалось в ответ. —

Об этом только и мечтаю... — И опять смешок: — Да ты что-то не торопишься...

— Ну поехали, поехали, — в самом деле рассердился Сергей Тимофеевич. — Время не ждет.

Тотчас раздалось обиженное:

— Пошла под первую.

Когда Сергей Тимофеевич подвел коксовыталкиватель к нужной камере и снял двери, Анька все еще «дулась»:

— Толкай, — проворчала.

Сергей Тимофеевич подвел толкатель к огненному столбу, зажатому стенками камеры...

Так и работали: он — на машинной стороне, она — на коксовой, согласовывая но графику номера камер с готовым коксом.

А между ними, на верху батареи, катал по рельсам свой загрузочный вагон, засыпая камеры шихтой, фронтовой друг Сергея Тимофеевича — Пантелей Пташка.

Первая смена пошла в нормальном технологическом режиме — видно, за ночь справились с «намазкой». Почище стал воздух — лишь слегка газовали кое-какие двери. Но это уже не от избыточного давления. Просто плохо зачищены прилегающие плоскости — на коксовыталкивателе износились металлические щетки, которые