Социализм. История благих намерений - Александр Монович Станкевичюс

хозяйств и насильственное объединение крестьян в колхозы с изъятием у них инвентаря, земли, лошадей и скота было настоящей трагедией. Хотя совместная обработка земли и использование общего инвентаря практиковались еще в годы нэпа (т. н. ТОЗ – товарищества по обработке земли), в годы «сплошной» коллективизации, т. е. в период с 1928 по 1937 г., советское государство перешло от косвенной поддержки добровольной коллективной деятельности к насаждению такого типа хозяйства силой, сопровождающейся ликвидацией землевладельцев и кустарей.

Советолог Шейла Фицпатрик в своей работе «Сталинские крестьяне» пишет, что «и в первые месяцы 1928 г., и в 1929 г. применялись “чрезвычайные меры ” по проведению хлебозаготовок. Заготовительные отряды и местные власти закрывали рынки, ставили посты на дорогах, чтобы не дать крестьянам сбыть зерно частным перекупщикам, обыскивали амбары, арестовывали кулаков, мельников и других “укрывателей”, конфисковывали зерно, а также лошадей, молотилки и другое имущество. Невыполнение плана хлебозаготовок рассматривалось как политическое преступление. Государственные уполномоченные произносили перед крестьянами речи, угрожали им и доходили даже до рукоприкладства. Как и в 1918 г., бедняки вознаграждались за донесения о зажиточных односельчанах, прячущих зерно. Иногда крестьянское хозяйство экспроприировалось полностью. Писатель М. А. Шолохов рассказывал об одном казаке из его родных мест на Кубани, у которого в 1929 г. отобрали все имущество вплоть до одежды всей семьи и самовара за то, что он не смог уплатить изрядный дополнительный налог зерном и наличными, произвольно навязанный ему после того, как он уже уплатил обычный сельхозналог и сдал 155 пудов зерна в заготконтору. По словам Шолохова, ни этот казак, ни другие крестьяне даже не могли пожаловаться на несправедливое обложение, потому что районные власти запретили почтовому отделению принимать телеграммы с жалобами и отказывали в проездных документах тем, кто собирался отвезти их в Москву лично. Отовсюду сыпались сообщения о том, что не только кулаки, но и середняки, и даже бедняки подвергаются аресту и конфискации имущества. Но эти отдельные репрессивные меры были лишь частью картины. В 1929 г. была введена контрактная система, обязывавшая все село (строго говоря, сельское общество или мир) сдавать определенное количество зерна государству. Если село не выполняло своих обязательств, его наказывали. Например, на Средней Волге в 1929 г. заготовительные отряды “блокировали” провинившиеся села, проводили повальные обыски и держали “укрывателей” по нескольку дней под арестом в неотапливаемом амбаре. Вокруг села устраивались демонстрации с черными флагами и лозунгами типа: “Смерть такому-то селу”, “Бойкот селу”, “Въезд и выезд запрещаются”» [381, с. 50–51].

В 1929 г. руководство страны в лице ее вождя Иосифа Сталина объявило этот процесс «великим переломом», борьбой с отсталым индивидуальным хозяйством и классовыми врагами в деревне: «Речь идет о коренном переломе в развитии нашего земледелия от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам-совхозам, вооруженным сотнями тракторов и комбайнов… Достижение партии состоит в том, что нам удалось организовать этот коренной перелом в недрах самого крестьянства и повести за собой широкие массы бедноты и середняков, несмотря на неимоверные трудности, несмотря на отчаянное противодействие всех и всяких темных сил, от кулаков и попов до филистеров и правых оппортунистов» [340].

По всей видимости, крестьяне не поняли, какая благодать свалилась на них от коммунистов. Исследователь советских репрессий и деятельности органов госбезопасности Олег Мозохин пишет, что только в 1929 г. органами ОГПУ было зарегистрировано 1300 массовых антисоветских выступления. В следующем году было зафиксировано 13754 массовых выступления крестьян [224, с. 21]. Мозохин называет это не иначе как гражданской войной, и если это так, то советская власть ответила на несогласие с ее курсом не менее жестоко, чем в годы красного террора. Учитывая, что в общей сложности в восстаниях приняло участие более 3 млн человек, не стоит удивляться, какие масштабы приняли репрессии, выражавшиеся прежде всего в выселении несогласных (которых называли «кулаками», но в действительности речь шла просто о противниках насильственной коллективизации, имевших все моральные основания считать ее недопустимой) на спецпоселения, разлучении с семьей и, в крайнем случае, расстреле. Последние применялись не редко – только в 1930 г. было расстреляно более 20000 человек – т. е. столько же, сколько за все годы нэпа. Но это капля в море на фоне числа сосланных и умерших в ссылке «кулаков». Как пишут Роберт Дэвис и Стивен Уиткрофт в книге «Годы голода: Сельское хозяйство СССР, 1931–1933»: «в 1931 г. решения об арестах или ссылке кулаков принимались в обстановке полной секретности, и о них никогда не упоминали газеты. Зачастую ярлык “кулака” получал любой, кто возражал против условий колхозной жизни, даже если он не имел ни экономических признаков кулака, ни контрреволюционного прошлого» [374, с. 56]. «Многие крестьяне, очевидно, смотрели на раскулачивание как на часть общего наступления на село. “Арестами и высылкой кулаков коммунисты стараются запугать остальных, чтобы никто не мешал строить колхозы и чтобы все крестьяне шли в колхозы”. Часто можно было слышать мнение, что, как только разделаются с кулаками, наступит очередь середняков или всей крестьянской общины» [381, с. 72].

Только за 1930–1931 гг. в «антикулацкую» ссылку отправили более 1,8 млн человек [374, с. 61]. По данным В. Н. Земскова, с 1932 по 1940 г. в «кулацкую ссылку» прибыло еще 2 млн 176 тыс. человек, из которых 230000 родились в ссылке и 235000 были возвращены из бегов [115]. За вычетом возвращенных из бегов ссыльных, в «кулацкой ссылке» за эти десять лет оказалось 3 млн 741 тыс. человек. С 1930 по 1940 г. около 680 000 ссыльных умерло. Причем большая часть умерших приходится на первые два года «антикулацкой кампании» 1930–1931 гг. Если за 1932–1940 гг. умерло в ссылке 389500, то на первые два года разница между отправленными в ссылку в 1930 г. и числящимися на спецпоселениях к 1932 г. составляет около 490000 человек. Разумеется, не все эти люди погибли. Многие бежали. Но едва ли многие из них были освобождены как «неправильно высланные», так как таких и за последующие восемь лет было ничтожно мало – всего 33000. Можно представить соотношение умерших, бежавших и освобожденных, скажем, на примере Нарымского округа, где смертность была наиболее высокой. 44 % там умерли, 36 % бежали и 20 % вернулись домой [374, с. 63]. Если допустить, что в других округах умерло под 40 %, то получим приблизительную цифру в -290000 человек. Это те, кто погиб в первые два года кампании, когда смертность была наиболее высокой из-за плохой организации спецпоселений.

Чем можно было объяснить такую невероятно высокую смертность? Несмотря на то, что спецпоселенцы получали зарплату (что само по себе неудивительно) и бывшие «кулаки» в период с