Риск.Молодинская битва. - Геннадий Ананьев

Съежился Кремль. Даже митрополит благословлял Ивана Васильевича дрожащей от страха рукой, хотя и прилагал все усилия, чтобы соответствовать своему сану.

Особенно трепетали бояре и воеводы, бездействовав­шие в Кремле за запертыми воротами в то время, когда полыхал город. Они предвидели скорую и жестокую рас­праву. Не могли определенно сказать и братья Воротын­ские, как расценит самовластец их действия. Была у них поначалу мысль сослаться на повеление покойного глав­ного воеводы (кто теперь это подтвердит или опроверг­нет), но, поразмыслив, решили выложить царю все как на духу. Ответить за самовольство, которое тем более оказалось лишь на пользу.

Однако вопреки ожиданиям царь Иван Васильевич никого ни в чем не обвинил, каждому нашел нужное в этот момент дело, выделил знатную сумму из казны на восстановление Москвы, обсуждал в Думе, из каких го­родов и сколько взять мастерового люда, чтоб заселить столицу, щедро раздавал своим опричникам землю в Ки­тае и в Белом городе. Предложил он и Воротынским вы­брать себе места поближе к Кремлю, но те не стали этого делать, тем более что Фрол Фролов уже расстарался подрядить артели плотников и столяров как для своего кня­зя, так и для князя Владимира, и мастера те, осмотрев сохранившиеся в земле дубовые основания, пообещали управиться с теремами в двухнедельный срок, а еще за две-три недели восстановить гридню, конюшню, двор и остальные службы.

Самым важным сейчас для князя Михаила Воротын­ского было не это. Дворец построится, куда ему деваться. А вот как с намеченным строительством крепостей и за­сечных линий? Молчит пока по этому поводу самовлас-тец, не зовет для беседы главного порубежного воеводу.

Впрочем, не спешит принимать Иван Васильевич и послов крымского хана. Выжидает чего-то. О послах, по­нятное дело, у князя Михаила Воротынского малая забо­та, а вот мысли о том, как выполнять Приговор боярской Думы, без отдыху наседали одна за другой. Рати Окской нет. Вся, кроме одного полка, погибла. А без нее как? Вот и проводил много времени Михаил Воротынский в Раз­рядном приказе, набирая, наскребая людей для новых четырех полков.

Подготовил он с Логиновым и несколько новых роспи­сей по тягловой повинности городам уже с учетом того, что они выделяют людей на обустройство и заселение Москвы.

Полностью подготовившись к разговору с царем, князь Михаил Воротынский сам сделал первый шаг.

— Время, государь, идет. Боярский наказ и твое пове­ление не исполняются. Дозволь приступить, прежде мои новые предложения и предложения Разрядного приказа послушав.

— Послезавтра послов Девлетки приму. На следую­щий день, после заутрени, жду.

К приему послов крымского хана готовились основа­тельно. Одежду велено было надеть боярам, князьям и всем иным, кому надлежало присутствовать на приеме, самую никудышную, цветом однотонную, серую либо черную, без единого украшения. Даже перстни печатные надлежало снять. Перед троном, на который было наброшено серое рядно218 , установили частую решетку с узким проходом сбоку. Мысль такая: не людей царь принимает, а зверей диких, для жизни опасных.

Только рындам не велено было менять одежды и по­сольские топоры на худшее оружие, да короны все три держать над царевой головой219 вельможам со всей пыш­ностью.

Велел царь Иван Васильевич облачить посла крым­ского хана в дорогую соболью шубу, жемчугом шитую, а шапку преподнести ему из лисы чернобурой. Все осталь­ные вельможи, посла сопровождавшие, оставлены были без внимания. Как приехали они в своих походных ове­чьих одеждах, так в них и велено было вести на прием ца­рев. С крепкой охраной к тому же.

В урочный час кованые ворота Казенного двора отво­рились (а именно там держали крымцев под доброй стра­жей), и в окружении стрельцов вывели посольство, аки преступников, идущих под топор палача. Взбешенные таким унижением, метали гневные молнии налитые кро­вью раскосые глаза вельмож крымских, скулы их, и без того выпирающие, вздулись жгутами, лица сделались злобно-багровые, от взгляда на которые оторопь берет. И только важно шагавший впереди своих соплеменников посол гордо нес и свою голову, увенчанную высокой шап­кой, и свой живот, на котором поверх ласкового меха скрестил он грубые руки, привыкшие к жестким поводь­ям, к сабле, к тугому луку. Он, похоже, не замечал плот­ных рядов стрелецких, так как был польщен вниманием, ему оказанным, обрадован необычайно дорогим подар­ком царя, а может, представлял, что стрельцы не конво­ируют его, а приставлены для охраны от возможного на­падения разъяренной толпы.

Впрочем, толпы никакой не было, а те немногие люди, кто видел эту картину, невольно улыбались, хотя в те черные для Москвы дни людям было не до улыбок. Когда посол Девлет-Гирея вошел в тронную палату, величест­венно ступая по узорчатому ковру заскорузлыми от кон­ского пота сапогами, словно на ногах его были шитые золотом сандалии, и даже не удостоив думных бояр взгля­дом, почти вся Дума тоже заулыбалась, хотя и боярам так же было далеко до улыбок.

Наконец увидел посол решетку в нескольких шагах перед царским троном и остановился пораженный. Ды­шащее благородным высокомерием лицо посла вмиг по­багровело и стало похожим на бычью морду.

Он и взревел по-бычьи:

— Так не принимают послов великого хана рабы его!

— Ты будешь допущен до руки великого князя мос­ковского, князя астраханского, князя казанского, царя всей России, — спокойно ответил послу пристав220 его. — Ты один.

Не были бы предусмотрительно отобраны у татар их сабли и ножи, наверняка кинулись бы они на стрель­цов, на бояр думных, не вынеся столь явного оскорбле­ния. Теперь же посланцы хана только скрежетали зуба­ми, с ненавистью глядя на стрельцов, еще плотнее со­мкнувших плечи, на бояр, да и на самого Ивана Василь­евича.

Пристав, указав на узкий проход в решетке, пригла­сил посла совершенно будничным голосом:

— Проходи вот туда.

Клокоча гневом, посол стал протискиваться между железными прутьями, стараясь все же не повредить до­рогой шубы, а как оказался за решеткой, тут же словно из-под земли выросла возле него пара богатырского сло­жения опричников, готовых в любой миг скрутить посла в бараний рог.

Один из опричников настойчиво потребовал:

— Шапку долой!

— Пусть его, — остановил опричника царь Иван Васи­льевич. — Пусть покрасуется. Небось не нашивал в жиз­ни ничего похожего. — И к послу: — Слушаю, что велел сказать тебе хан твой.

Не поинтересовался, как принято было в таких случа­ях, о здоровье ханском. Одна эта деталь, призванная про­демонстрировать царское величие, сыграла совершенно иную роль, какая ей предназначалась: посол воспринял ее с усмешкой.

«Побитый пес скалит беззубую пасть».

Он даже снял шапку и поклонился.

— Мой и твой, князь Иван, повелитель просил сооб­щить тебе, своему рабу, что жив и здоров. Еще он повелел спросить, как понравилось тебе его ханское нерасполо­жение, показанное огнем и острой саблей? Он послал те­бе письмо и щедрый подарок.

Посол, откинув полу шубы, достал из-за пояса свиток и протянул его царю, а когда дьяк, стоящий за троном, взял свиток, посол достал небольшой нож с рукояткой из копыта каракуйрука, в изрядно потертых ножнах, и то­же протянул его Ивану Васильевичу.

— Мой и твой, князь Иван, повелитель, да продлит Ал­лах годы его царственной жизни, посылает тебе вот этот нож, чтобы ты в утешение себе перерезал свою глотку.

— Вон! — крикнул царь Иван Васильевич, и дюжие опричники в один момент вытолкнули посла через щель в решетке, там стрельцы-охранники подхватили его, швырнули в кучу татарских сановников и, подталкивая бердышами, погнали посольство крымское прямехонько

на Казенный двор.

На следующее утро, едва лишь занялась заря, князь Михаил Воротынский опустился на колени перед обра­зом Спаса, молился, чтобы была дана государю сила не отступиться от планов порубежного устройства юга оте­чества, а ему, самому князю, — твердость духа в беседе с царем.

Внял, видимо, Бог горячей молитве княжеской, ибо царь почти со всем согласился, что предложил князь, хо­тя поначалу сердце екнуло у главного воеводы порубеж­ного и руки чуть было не опустились.

— Садись, князь, — как обычно указал Иван Василь­евич на лавку, покрытую искусной работы мягким пола-вочником.

Особенность сегодняшняя была лишь в том, что даже в этом одном слове чувствовалось безразличие царя ко всему на свете. Помолчали. Затем со вздохом подал Иван Васильевич Воротынскому свиток.

— Читай.

Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Дев-лет-Гирея царю, уже переведенное в Посольском прика­зе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность перепис­чиков, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать: