Дымовое древо - Джонсон Денис

– О чём повздорили? – потребовал ответа один из патрульных.

– Он обозвал меня «тупорогим снежком», – ответил Хьюстон.

– Так ты же сам обозвал меня «ниггером», – заспорил парень.

– Это уже во время драки, – возразил Хьюстон, – так что это не считается.

Всё ещё возбуждённые после боя, гордые и довольные, они прониклись друг к другу дружеской симпатией.

– Ты меня так больше не называй, ага, – сказал негр.

– Да, собственно, и не собирался.

Вот так матрос Хьюстон получил досрочное увольнение со службы на общих основаниях и провёл последние десять дней во флоте не как моряк, а как заключённый на гауптвахте военно-морской базы в Ёкосуке.

По освобождении ему выдали талон на один коммерческий рейс до Финикса. Во время перелёта он почувствовал себя паршивее некуда. В ушах стучало, словно по черепу колотили молотом, кружилась голова, в воздухе витал какой-то мертвенный привкус. Это будет первый и последний полёт в его жизни, поклялся Хьюстон. В аэропорту Лос-Анджелеса он скатал оставшуюся часть билета до Финикса в шарик и швырнул его в пепельницу, переоделся в мужском туалете во флотскую форму, перебросил через плечо спортивную сумку и, выдавая себя за моряка, доехал до дома автостопом сквозь январскую прозрачность пустыни Мохаве. Окрестности Финикса показались вдали быстрее, чем он ожидал. Теперь это место больше стало похоже на город: по федеральной магистрали номер 10 скрипели шины, над головой, мерцая огоньками в синих пустынных сумерках, гудели реактивные авиалайнеры. Который час? Часов у него не было. На самом-то деле Хьюстон даже не знал, какое сегодня число. Он остановился на перекрёстке Семнадцатой улицы и Томас-авеню под разбитым фонарём. В кошельке было тридцать семь долларов. Ему было двадцать два года. Он уже почти месяц не ощущал вкуса пива. Не имея чёткого плана, позвонил матери.

Спустя неделю, сидя у матери на кухне за кружкой растворимого кофе, Билл поднял телефонную трубку: звонил его брат Джеймс.

– Кто это? – удивился Джеймс.

– Кто-йта спрашивает «кто-йта»? – передразнил Билл.

– Ну, допустим, я.

– Как там твоя сайгонская пиздень?

– Надеюсь, мать прямо там рядом с тобой не сидит?

– На работу свалила, наверно.

– У вас там разве не шесть утра?

– Тут-то? Да нет. Ближе к восьми.

– Чё, не шесть утра?

– Ну, было шесть. А теперь уже восемь.

– И что же ты делаешь в восемь утра?

– Сижу тут в трусах, пью «Нескафе».

– С флотом покончил?

– Покончил с ними, и они со мной.

– У мамки живёшь?

– Так, гощу. А ты сейчас где?

– Вот прямо сейчас, в эту минуту? В Дананге.

– Это где?

– Где-то на дне ведра с дерьмом, вот где.

– Уже год тебя не видел, с самой Иокогамы.

– Ага, порядочно мы уже не виделись.

– Смешно сказать.

– Ага, типа того.

– «Не видел тебя с самой Иокогамы», – повторил Джеймс. – Что ж…

Повисла тишина. Билл спросил:

– Чё там, подцепил какую-нибудь пилотку?

– О да.

– Как?

– Да примерно так, как ты и представляешь.

Билл сказал:

– В курсе, что тут заглядывала эта твоя деваха?

– Кто?

– Стефани. Малолетка, с которой ты встречался. Ага. Нанесла нам тут визит, так сказать.

– И чё?

– Беспокоила старуху насчёт тебя.

– Насчёт чего?

– Говорит, мол, ты больше не отвечаешь на письма. Хочет знать, как ты там вообще.

– Так ты живёшь там ща, или чё?

– Просто подумал, нелишним будет тебе сообщить. Ну, чтоб ты знал. Вот ты и знаешь.

– Ну да, вот я и знаю. Только это не значит, что мне не наплевать.

– И угарный же ты кадр, однако! Ага, она прямо расстроена была тем, что ты ещё на один срок записался.

– Ты там точно живёшь?

– Так, погостить заехал на пару дней, пока не устроюсь куда-нибудь.

– Удачи.

– Премного благодарен.

– А мать где? На работе?

– Ага. У вас-то там сколько времени?

– А мне это до одного места, – ответил Джеймс. – Я увольнение взял. На три дня.

– Надо думать, семнадцать или восемнадцать ноль-ноль.

– А до одного места! И все эти три дня будет до одного места!

– А ведь уже завтра, нет?

– Завтра никогда не наступит, уж явно не в этом грёбаном кине. Никогда не бывает ничего, кроме сегодня.

– Видел уже реальный бой?

– Спускался в эти ихние туннели.

– И чё там видел?

Брат не ответил.

– Так что насчёт боя? Бывал в сражении?

– Да не, не особо.

– Чё, правда?

– Ну как, это всё типа где-то там, далеко, никогда не прямо в том месте, где находишься ты сам. Ну, то есть видел я и мертвяков, и раненых, и разорванных на куски – всё у нас в ПЗ, в посадочной зоне.

– Без балды?

– Ага. Так что да, тут повсюду творится какой-то пиздец. Но никогда не подбирается к тебе вплотную.

– Ты, наверно, везунчик.

– В этом всё и дело.

– Что ещё? Давай дальше.

– А что ещё-то? Не знаю.

– Давай, браток. Расскажи мне о тамошних пилотках.

Голос младшего брата, слабый и разносящийся эхом, шёл по проводу с расстояния в семь, в восемь тысяч миль. Принадлежи он кому угодно – звучал бы также и говорил бы примерно о том же.

– Пилоток здесь хоть жопой жуй, брат мой Билл. На деревьях растут, созревают и падают. У меня есть одна в сарае за городком. Никогда не видал никого похожего – в смысле, вообще отродясь не видывал. Когда я на ней, её жопа ни разу не касается кровати. Весу-то в ней, наверно, не больше тридцати семи кило – а держит она меня почти под крышей. Небось жрёт на завтрак ядерное топливо. Слушай, по-моему, не стоит брать её с собой в сражение.

– Чёрт возьми. Чёрт возьми, братишка. Я-то в толк не возьму, как мне тёлку снять, с тех пор как домой приехал. Не знаю, как и заговорить-то с настоящей белой женщиной!

– Так ты лучше возвращайся во флот.

– Не думаю, что меня возьмут обратно.

– А чё нет-то?

– Да я, похоже, утомил их слегонца своим присутствием.

– Ну-у-у… – протянул Джеймс.

– Ага-а-а…

Во время молчания из трубки доносились слабые помехи, в которых можно было почти безошибочно различить чужие голоса.

– Как там старина Беррис?

– В порядке. Тоже тот ещё кадр, прям как ты.

– Мать как, нормально?

– Ничё так.

– Всё носится со своим Иисусом?

– Ясен пень. Получил мою открытку, которую она послала?

– А, ту открытку? Ага.

– Я, когда её послал, на губе сидел.

– А-а!

– Ага…

– Слушай, ты этой девке, Стиви-то этой, не говори, что я звонил.

– Стефани?

– Ага. Не говори, что со мной разговаривал.

– Она сказала, ты ей на письма не отвечаешь.

– Все остальные только и думают о своих девчонках, что дома остались, больше ни о чём.

– Ну а ты о чём думаешь?

– О поперечных кисках.

– О кисках из борделя. О кисках за деньги.

– Бесплатный сыр только в мышеловке, брат мой Билл.

Мертвяки, парни, разорванные на куски… Здесь Джеймс, вероятно, приврал. Наверное, чувствовал некоторую принуждённость во время этого звонка за океан, за тысячу миль, и не спешил делиться подлинными переживаниями. Билл Хьюстон уже слышал о том, что особых боёв там, во Вьетнаме, и нет. По крайней мере, таких, как на Иводзиме или во время Арденнской операции. Билл Хьюстон не видел смысла в том, чтобы подлавливать брата на вранье. Джеймс больше не был сопливым малолетним братцем. Уже как-то не хотелось его поддевать и ставить на место.

– Мне пора идти, брат мой Билл. Передай матери, что я её люблю.

– Передам. Что насчёт этой твоей девахи?

– Я же говорил, – сказал Джеймс, – просто не упоминай обо мне, и всё.

– Договорились.

– Договорились.

– Не высовывайся там особо и на амбразуру не лезь.

– Не высовываюсь и не собираюсь, – сказал Джеймс, и из трубки донеслись безжизненные гудки.

Наступил и почти уже закончился январь, и вот наконец Билл Хьюстон нашёл работу в сельской местности в Темпе, под Финиксом. Снял комнату на Саут-Сентрал-стрит, которую можно было оплачивать посуточно, понедельно или помесячно, и ездил туда и обратно на автобусе. Каждую неделю со вторника по субботу в десять вечера, в темноте, подъезжал к воротам фирмы по производству песчано-гравийных смесей «Три-Сити редимикс» и приступал к обязанностям ночного промывальщика. К десяти тридцати территорию покидали последние рабочие из второй смены, и тогда он отшвыривал обязательную к ношению защитную каску и оставался полновластным правителем пятнадцати акров пустыни – гор измельчённого камня, рассортированных по размеру, так что каждая была сложена из умопомрачительно одинаковых по величине камней: от булыжников размером с кулак до песка. С одной вагонетки сыпалась нить мелкой пыли, которая образовывала кучу в конце туннеля длиной футов в двадцать; за каждым загрёбом лопаты он проползал под этим туннелем к далёкой лампочке, горящей в полукруглом абажуре из арматурной сетки, задерживая дыхание и приближаясь; когда вонзал лопату в кучу, над ней медленно взвивалась тучка пылевой взвеси, а он пятился шаг за шагом, уносил пыль лопата за лопатой и развеивал её по ветру – прохладному ветерку, огибающему землю. Промывал бетонные желоба под конвейерной лентой камнедробилки с помощью норовистого брандспойта и дочиста выскабливал каждый жёлоб тупоносой лопатой. Ночи были ясными и неистово звёздными, но в остальном пустыми и холодными. Для обогрева по всей территории стояло и горело несколько железных бочек в пятьдесят пять галлонов, полных песка, пропитанного соляркой. Билл плутал по лабиринту конвейерных лент под исполинскими камнедробилками, а работа никогда не заканчивалась. На следующую ночь – те же ленты, те же телодвижения, даже иногда, как было очевидно, те же самые груды щебня и камня и тот же самый захваченный с собой холодный бургер в обеденный перерыв за пыльным столом в вагончике администратора в два часа ночи; Билл заходил в тесное отхожее место, чтобы отмыть тело от каменной крошки – сначала руки и лицо, потом толстую шею, бурую, как у медведя, потом втягивал воду ноздрями и отфыркивался, выдыхая сгустки пыли печёночного цвета. Вскоре после перерыва на обед по соседствующим с предприятием небольшим фермам почти человеческим голосом начинали орать петухи, а к шести часам вставало солнце и превращало алюминиевые кровли в факелы, а затем, в шесть тридцать, когда Хьюстон уже вырубался, появлялись водители, выстраивали гуськом свои грузовики, один за другим подкатывались под самую большую загрузочную воронку и ждали, трясясь в кабинах от работы двигателей, пока в каждую цистерну водопадом стечёт по жёлобу жидкая бетонная смесь, после чего уезжали заливать фундаменты какого-нибудь города. Хьюстон шёл пешком одну милю к автобусной остановке, вставал там, покрытый слоем грязи, и сентиментально наблюдал за сопляками из старшей школы, их жизнерадостными и шлюховатыми подружками – они шли на уроки, направлялись на собственную ежедневную пытку, передавали туда-сюда сигареты. Хьюстон помнил, как делал это и сам, а потом, в мужском туалете… не было ничего на свете слаще тех торопливых, обжигающих рот затяжек… вырванных, выкраденных у всего мира… В мечтах – как и в случае со старшей школой – он бросил бы эту работу в первый же день, но кроме неё податься было некуда.