Старость аксолотля - Яцек Дукай

Созерцание природы?

– Есть и интуиция более глубокого порядка. Вот эти иероглифы на камне со свода Альтамиры, которым двести тысяч лет, – он пролистал назад и ткнул пальцем. – Подобного рода протоязык появился через полтора десятка тысячелетий на Крите.

– Вы имеете в виду некий эстетический инвариант, на котором основано любое примитивное искусство, еще не заключенное в броню формализма и маньеризма, какого-либо вообще осознания искусства? Золотое сечение, половина суммы единицы и корня квадратного из пяти. Вы знали, что Навигатор коллекционирует имбриумистов?

– Да, но примитивное космическое искусство не может быть ни воспроизведением, ни продолжением искусства примитивного человека! На этом основана проблема необратимости прогресса. Имбриумисты ведь хранят в памяти все предыдущее искусство человечества. И даже если бы они его не знали, оно так или иначе в них сидит, ибо они родились и выросли в культуре, также построенной на нем. Более того, доисторическое искусство служило – вместо таких еще не сформировавшихся инструментов, как письменность или наука, – для описания, постижения мира. А ведь для нас нет возврата к состоянию «до письменности», «до науки». Невозможно построить эстетику на имитации самоограничения.

– Так какие мосты вы хотите перебросить через десятки тысяч лет?

– Есть… гм… анекдотические связи. Древнейший документ человеческой астрономии, палеолитическую кость с записью наблюдений Луны, ведшихся в течение шестидесяти девяти дней, нашли в долине Везера, где возникли все подземные сокровищницы искусства: Ласко, Лоссель, Комбарель, Фон-де-Гом, а недалеко оттуда и Тейжа, и Пэр-нон-Пэр.

– Но когда вы говорите «примитивное космическое искусство», вы все же имеете в виду конкретное, живое течение искусства, отличное от всего, что возникло на Земле. Имбриумисты, если я правильно помню их манифесты, обосновывают это отличие политически и мистически, – я увидел мелькнувшую на лице Пассажира презрительную гримасу. – Вы с ними не согласны?

Он закрыл альбом и убрал его обратно в футляр. Какое-то время его взгляд блуждал по каюте, будто ища некую зацепку, чтобы связать обрывки мыслей.

– Нам нравится то, что красиво, что прекрасно… Представьте себе эту туманность в точности такой же, но только уродливой, а не прекрасной.

Я невольно фыркнул.

– Ага! – Он поднял палец. – Где это в нас сидит? В мозгу, а отчасти и в генах. Золотое сечение, симметрия, синкопы, черный квадрат на белом фоне и формы женской груди. В том числе и потому, что мы когда-то вставали на ноги в африканских саваннах и тренировали глубину взгляда, высматривая хищников под деревьями.

– То есть – как конкретно?

– Почему, например, обнаженная натура кажется нам не столь прекрасной в своей клинической, гинекологической открытости, но куда прекраснее, когда она полуприкрыта и загадочна, маняща и неведома? Почему мы видим красоту в Тайне?

– Почему?

– Потому что львы и тигры! – отбросив колбу, он всплыл под потолок, и ему пришлось оттолкнуться обратно, а затем ухватиться за стол. – Вас же учили основам биологических игр, Доктор. Эволюция вознаграждает тех, кто умеет вовремя распознать затаившегося хищника, гены же менее внимательных гибнут, пожранные вместе с их несчастными носителями. Возникает механизм вознаграждения, чувства удовлетворения от опознания скрытого образца, с мысленным дорисовыванием остального силуэта зверя среди ветвей и стеблей травы. А земная эволюция фауны предпочитала симметричные, зеркальные формы, так что именно таковы наши эстетические рефлексы и наш древний образец красоты, ибо тот, кто домысливал силуэты во мраке по правилам симметрии, имел больше шансов выжить в Эдеме плотоядных. Так же родились и боги – из вполне рационального предположения об осознанных намерениях, скрывающимися за явлениями природы. Кто о них не догадывался, чаще погибал, застигнутый врасплох случайностью, вовсе таковой не являвшейся.

…А что кажется уродливым? Неправильные пятна, лишенные четкого профиля. Мозг, распознающий тысячи потенциальных опасностей в секунду, не может в полной мере анализировать каждую форму и движение по отдельности – в лучшем случае он сосредоточился бы на одном или двух, что быстро оказалось бы роковым. Так что мы опять-таки получаем вознаграждение за умение распознавать характерные черты, профиль, гештальт. Все решает именно он, а не полностью реалистичный образ всего обнаруженного объекта. Человек больше похож на свою карикатуру, чем на фотографию. Отсюда и именно такие наскальные рисунки, отсюда минимализм пера и угля, отсюда абстракционизм.

…Так что – планета, тяготение, день и ночь, небо над головой, земля под ногами, глаза хищника, гиппокамп и миндалевидное тело, выросшие на обезьяньих страхах и удовольствиях… Из этого вышли и Фидий, и Пикассо, и Бах, и Уолт Уитмен. Понимаете, Доктор?

– Другая эволюция, другая красота. Естественно.

– Эволюция, но также и среда. А теперь возьмите человека – собственно, уже целые поколения людей, выросших без планеты, без низа и верха, полностью теряющих ощущение верха и низа, как и с вами наверняка не раз случалось в невесомости – потерять мысленную ориентацию тела, ноги наверху, голова внизу…

– Для такого нужно как следует приложиться.

– Так вот, возьмите поколения, уже выросшие в таком состоянии, живущие при искусственном свете и красках, возьмите человека, рожденного для космоса, – какая туманность будет для него прекрасной?

Я притворился, будто задумался.

– Тот изломанный космоарт в каюте Навигатора…

Пассажир снова угас, понизив голос и отведя взгляд. В руке его вновь появилась пойманная колба с напитком.

– Я не ищу красоту космоса, – сказал он. – Это есть и на Земле, в тех самых фотографиях туманностей и сверхновых, в негативах солнечных корон. Я ищу красоту из космоса – первое наивное искусство нового племени, нового Homo ludens, который еще сам не знает, что его ведут иные музы, иные боги шептали ему на ухо в колыбели.

Я откашлялся.

– Вы договаривались с Навигатором на Марсе? Вы там познакомились?

– Он меня не знал.

– Но ведь это не случайность…

– Поверьте, я не участвовал…

Мы перебивали друг друга. Пассажир виновато улыбнулся.

– Понимаю, команда всегда подозревает чужака.

Я хотел возразить, но он покачал головой, давая понять, чтобы я не опережал его мысли.

– Подозревает, подозревает. Я в самом деле не знал, что сделает Навигатор. Вряд ли мне стоит вам это говорить, Доктор, но я прекрасно понимаю, что вы зашли ко мне не просто поболтать от скуки.

Я снова хотел возразить.

– Нет, Доктор, я вынужден считаться с реальностью. Неумно провоцировать такие подозрения у команды, в космосе порой бывают несчастные случаи, а я по своей природе книжный червь, а не галактический шпион. Я получил на Марсе наводку от посредника, что кто-то взял у «Репетуги» огромный аванс в счет крупнейшей коллекции космоарта, какую только видело человечество. «Репетуга» – это контрабандисты, связанные с «Коза Ностра». Я купил, мы купили информацию, немало за нее заплатив. С