Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро - С. Панов

5. Критические отзывы Баратынского о Пушкине. Нам известны лишь два таких отзыва — уже упоминавшиеся: о «Евгении Онегине» и о «Царе Салтане». Можно, конечно, предположить, что благодаря И. В. Киреевскому эти реплики стали известны кому-то из недоброжелателей Баратынского. Но Киреевский был благородным человеком и вряд ли стал доверять секретное мнение своего друга — кому-то, чье придирчивое отношение к Баратынскому было ему известно. Скорее всего, критические замечания о произведениях Пушкина позволял сам Баратынский еще в 1826–29 гг. — в пору своих более-менее тесных литературных контактов с Полевыми и с Погодиным — Шевыревым. Об этом не сохранилось ясных свидетельств, кроме слов К. Полевого: «Когда приехал в Москву Пушкин <1826>, и начали появляться одно за другим сочинения его <…>, поговорить было о чем, и Баратынский судил об этих явлениях с удивительною верностию, с любовью, но строго и основательно <…>. Он не был фанатиком ничьим, ни даже самого Пушкина, несмотря на дружбу свою с ним и на похвалы, какими тот всегда осыпал его» (Полевой, с. 214).

Последняя фраза усиливает московское недоумение насчет отношений Пушкина и Баратынского. Получается, что один другого неизменно возносит, а другой, хота бы и «с удивительною верностью», но тем не менее — судит первого «строго». Достаточно небольшой перестановки акцентов, чтобы недоумение превратилось в слух о тайной зависти. — Если же сопоставить упоминание о «строгости» суда Баратынского с тем впечатлением, которое на Баратынского произвели в 1840 г. показанные ему Жуковским неопубликованные произведения Пушкина 1830-х гг. («Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною <…>» — см.: 1840, февраль, начало месяца), — можно догадываться, что именно более всего не удовлетворяло Баратынского во многих опубликованных произведениях Пушкина: отсутствие «силы и глубины» — «философии» (см. о «философской» установке Баратынского в его письме к Пушкину: 1825, декабрь, после 7). Достаточно еще одной перестановки акцентов, чтобы слух о недоброжелательстве Баратынского к Пушкину дополнился уточняющим штрихом: «<…>думал ставить себя выше его глубокомыслием».

Мы не знаем, кто и когда первым переставил акценты. Известно лишь, когда и благодаря кому слух был письменно зафиксирован — в 1851 г., благодаря П. В. Нащокину.

* * *

Конечно, Баратынский не был столь же близким, как Нащокин, — задушевным и домашним другом Пушкина, и его отношения с Пушкиным развивались совсем иначе.

Они познакомились в Петербурге, когда в течение года жили неподалеку друг от друга (1818, ноябрь — декабрь — 1819, январь). Баратынский бывал у Пушкина (об одном посещении известно: 1819, февраль, между 12 и 28); Пушкин бывал на квартире Баратынского и Дельвига (1819; август — сентябрь — до конца года); отголоски этих посещений находим в строках «Пиров», обращенных к Пушкину и Дельвигу. После перевода Баратынского из гвардии в армию и выезда в Финляндию (1820, январь, около 10) и последовавшей затем высылки из Петербурга Пушкина (1820, май, 6 или 9) они не переписывались, но периодически справлялись друг о друге.

Их отношения определялись не столько личными человеческими симпатиями, сколько ощущением своей принадлежности к одному дружескому кругу и сознанием параллелизма своих судеб поэтов-изгнанников. Отсюда частые упоминания друг о друге и обращения друг к другу в произведениях 1820–26 гг. Пушкин. «Баратынскому. Из Бессарабии» (1821, март — апрель); «Ему же» (1822, январь — февраль); «Что-то грезит Баратынский…» (1820–1826); «Алексееву» (1821, сентябрь — декабрь); XXX строфа III главы «Евгения Онегина» («Певец пиров и грусти томной…») (1824, май, до 20; сентябрь, между 5 и 26); III строфа V главы «Евгения Онегина»: упоминание зимнего пейзажа в «Эде» (1826, январь, 4); эпиграмма «Стих каждый в повести твоей…» (1826, февраль, 20-е числа — март, первая половина); Баратынский. «Пиры»: несколько строк, обращенных к Пушкину (1820, декабрь, 13); «Богдановичу»: строки 81–89 (1824, июнь, 15); предисловие к «Эде» (1826, февраль, 1).

Прямое общение Пушкина и Баратынского возобновилось в начале декабря 1825 г., после того как Пушкин написал из Михайловского к Баратынскому в Москву (1825, ноябрь, конец месяца — декабрь, первые числа). После возвращения Пушкина из Михайловской ссылки (1826, сентябрь, 8) до его женитьбы (1831, февраль, 18) — период самого интенсивного их общения, поддерживавшегося преимущественно во время приездов Пушкина в Москву (1826, сентябрь, 8 — ноябрь, 1; декабрь, 19 — 1827, май, 19, 1828, декабрь, 6 — 1829, январь, 5–7; 1829, март — апрель; 1830, март, 11 — июль; август, 14 — сентябрь, 1–2, декабрь, 5 —1831, май, 15; 1832, сентябрь, 21 октябрь, начало месяца; 1836, май, первая половина). Лишь трижды Баратынский и Пушкин не виделись в Москве: в конце сентября — начале октября 1829, когда Баратынский с семейством уехал из Москвы в родительское имение под Тамбов — Мару, а Пушкин проезжал Москву на пути из Грузии; в августе и в ноябре 1833 г., когда Пушкин был проездом через Москву по пути в Оренбург и обратно (однако в 1833 г. они встретились в Казани 5 сентября).

Регулярной переписки между ними не было. Сохранилось всего 3 письма Баратынского к Пушкину (1825, декабрь, после 7; 1826, январь, 7–20, 1828, февраль, до 23); письма Пушкина утрачены.

Важными факторами, скреплявшими их дружескую связь во второй половине 1820-х гг. были их отношения с Дельвигом и Вяземским (характерное признание Баратынского в письме к Вяземскому от 18.3–1.4.1829: «Пушкин здесь <…>. Как-то из нас двух ничего не выходит, как из двух мафематических линий. Необходима третья, чтобы составить какую-нибудь фигуру, и вы были ею» (Б, с. 180). Невозможно сказать, за отсутствием сведений, каково было самоощущение Пушкина при общении с Баратынским, но ясно, что Баратынскому, малоподатливому на дружескую непринужденность, не всегда было легко в диалоге с Пушкиным (см. в его письме —1825, декабрь, после 7: «<…> пишу к тебе с тем затруднением, с которым обыкновенно пишут к старшим» — Б, с. 163). Они не сходились до степени той душевной откровенности, какая была, например, у Баратынского с Дельвигом, с И. В. Киреевским, с Н. В. Путятой, а у Пушкина — с Нащокиным. Их отношения продолжали строиться, главным образом, на взаимном литературном сочувствовании и сознании своей принадлежности к одной литературной плеяде. Отсюда — совместные литературные предприятия и замыслы во второй половине 1820-х — начале 1830-х гг.: сотрудничество с Н. А. Полевым и затем разрыв с ним; издание под одной обложкой «Графа Нулина» и «Бала» (1828, декабрь, середина месяца), взаимодополняющие эпиграммы на В. И. Панаева (1827, начало года), М. Н. Муравьева (1827, март, начало месяца), М. Т. Каченовского (1829, март, 27), Ф. В. Булгарина (1831, январь, до 20), совместные эпиграммы на П. И. Шаликова и Булгарина (1827, май, 15, 16); замысел совместного периодического издания (1830, декабрь); хлопоты Пушкина об издании Смирдиным собрания стихотворений Баратынского (1832, сентябрь, 21; декабрь, 2; 1833, февраль, 3).

До начала 1830-х гг. Пушкин неизменно высоко оценивал творчество Баратынского (см. его письма: 1821, апрель, 3; 1822, январь, 2, сентябрь, 1; 1824, январь, 12, февраль, 8, 1826, февраль, 20; 1831, январь, до 7; см. три наброска статей о Баратынском: 1827, август (?) — ноябрь; 1828, октябрь, между 8 и 19; 1830, октябрь — ноябрь; видимо, Баратынскому же адресован стихотворный набросок «О ты, который сочетал…», 1827). Людям, посторонним пушкинскому литературно-дружескому кругу, «про Баратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного» (С. П. Шевырев. — ПВ, т. 2, с. 40).

Впрочем, апологетические отзывы о Баратынском не исключали трезвого критического взгляда. Так, Пушкин был недоволен посланием Баратынского «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры» (1823, ноябрь, 16), иронизировал над классическими пристрастиями Баратынского (1824, июнь, после 15 — август), называл его за это «маркизом» (1824, ноябрь, конец месяца — декабрь, первые числа), критиковал финальную часть «Бала» (в частности, речь мамушки: 1828, декабрь, до 4), упрекал «Антикритику» Баратынского, написанную против Надеждина, в растянутости (1832, февраль, 4), отмечал ограниченность таланта Баратынского «прелестными миниатюрами» (там же), удивлялся «бесстыдству» мадригального стихотворения Баратынского, записанного в альбом А. А. Фукс (1833, сентябрь, 5–8). Но все негативные отзывы Пушкина о стихах Баратынского были делом внутренней критики, о которой можно было знать только ближайшим друзьям — того и другого — и не случайно все перечисленные замечания высказаны Пушкиным в письмах к тем, чье безусловное расположение к Баратынскому было ему прекрасно известно (Дельвиг, И. Киреевский, Н. Н. Пушкина).