Механизм жизни - Андрей Валентинов

русло, позволяет нам общаться на волновом уровне, создавать коллективные волновые супергены…

Блестки зароились в мозгу; вокруг головы возник нимб.

— Хорошо, хорошо! — не выдержал Шевалье. — Вы научились использовать алюминиум внутри организма. Но зачем строить из него целый лабиринт? Эти пирамиды… Не грызете же вы их, в самом деле?!

— Сами их грызите! — фыркнул Переговорщик. — Просто контакт с внешним алюминием… как бы это вам объяснить?.. Он помогает правильно настроить внутреннее управление. В ваше время это назвали бы сродством атомов. Тонкие поля металлической решетки алюминия входят в резонанс с колебаниями ионов алюминия в организме, и при помощи волновой модуляции…

Слово «сродство» было Огюсту знакомо. Остальное — не очень.

— …на основе групп Галуа.

— Галуа?!

— Да, Эвариста Галуа, вашего друга. Гипотеза Таниямы-Шимуры, попытки доказать, что целая молекула ДНК одного эллиптического уравнения может быть поставлена в соответствие целой молекуле ДНК одной модулярной формы… основы кодирования супергена…

Голос Переговорщика отдалялся, таял. Двойная спираль, сотканная из снежинок-шестеренок, свилась вокруг Шевалье. Заключила в хрустальный звон, закружила, понесла прочь.

— Кто вернуться к нам спешит,

В нашу компанию, к Маржолен?

Это бедный шевалье,

Гей, гей, от самой реки…

Остров исчезал. Небо надвигалось блестящей гранью кристалла Вселенной. В последний миг Огюсту почудился отчаянный крик, летящий из неимоверной дали:

— Вы только вернитесь! Обязательно вернитесь!..

Сцена третья

Китайские церемонии

1

Кабинет Павла Ивановича ничем не походил на отцовский, за одним-единственным исключением — в нем тоже стояло «вольтеровское» кресло, похожее на трон. Сейчас его без спросу занял Константин Иванович, развалившись медведем и подкручивая усы. В остальном же кабинет был обычной берлогой философа из провинции. Полки с книгами большей частью пустовали, напоминая щербатые челюсти старика. Подоконник украшали горшки с бальзамином. Над камином стояли часы с Наполеоном — вместо треуголки император надел ночной колпак. На стене портрет Гагарина-отца соседствовал с гравюрой на меди, изображавшей цветы герани, и раскрашенной литографией «Московские сбитенщик и ходебщик».

Литографией сейчас любовался Андерс Эрстед, раздумывая, где достать такую же для музея в Эльсиноре. Уж очень сбитенщик походил на усатого Розенкранца, а ходебщик — на отощавшего в университете Гильденстерна. Можно и герань прихватить. Внизу сделаем подпись на стародатском: «От Гамлета — любезной моей Офелии…»

— Я поклялся, что привезу вас! — закончил рассказ Константин Иванович.

— Живым или мертвым? — уточнил Эрстед.

Предводитель дворянства густо, со вкусом расхохотался. Чувствовалось, что он ценит юмор собеседника, но из всех шуток предпочитает свои.

— Помилуй Бог, Андерс Христианович! Разумеется, живым и здоровым. Вы же не тамбовский волк? — или этот, не к ночи будь помянут, чупакабр… Слово чести, я и сам с радостью отправился бы на охоту. На монстру, понятное дело, не рассчитываю, но кабана, а то и лося взяли бы… Знаете, какой кабанище удружил прошлой осенью Хворостову? Пятнадцать пудов, не шутка. А рыло, рыло‑то! клыки! — куда там чупакабру…

— А что? — внезапно сказал Эрстед. — И поеду!

Он представил себя стоящим над поверженным кабаном. Рыло, клыки, и датский полковник попирает чудище ногой. Кабан в воображении вдруг превратился в гигантскую собаку (рыло почему‑то осталось на месте), покрытую вместо шерсти грубой щетиной. И заголовок в газете: «Варяг сразил монстру!» Его величество Фредерик прочтет, растрогается, снимет опалу, второй орден даст…

Не умею отдыхать, подумал Эрстед. Ну совершенно не умею.

— Завтра с утра и отправимся, — Константин Иванович брал, что называется, быка за рога. — В моей коляске. Доставлю вас к господам естествоиспытателям и дальше — в Тамбов. Обещался губернатору… Морока! — слыхали о высочайшем Манифесте? Всех дворянских детей, кто родился до получения отцом потомственного дворянства, перевели из «обер-офицерских детей» в почетных граждан. Их новенькие благородия… Носить шпагу, впрочем, не разрешили.

— Всех? — встрепенулся Павел Иванович. — Всех перевели?

До того он молча сидел на пружинной кушетке, разглядывая ногти.

— Законных детей, Павлуша. Законных. — Константин Иванович подмигнул со значением. — Да ты не волнуйся. Подрастут твои огольцы, отправим их в гимназию. Содержание я выделю, раз обещал. Девчонок же…

— Девочек я оставлю при театре, — твердо сказал, как отрезал, Павел Иванович.

Чувствовалось, что это давняя и больная тема.

— Хорошо, — младший брат не стал спорить. — Андерс Христианович, вы встаньте пораньше. Я с зарей отправлюсь…

— Одной коляски нам не хватит. — Эрстед испытывал неловкость, став свидетелем такой сцены. — Гере Торвен тоже собирался в город, на почтамт. Вместе с… э‑э… вместе с фру Торвен.

Демонстрируя на «рогатках» паспорт гере помощника, валявшегося без чувств в кибитке, Эрстед получил ясное представление о матримониальных переменах в жизни своего бывшего лейтенанта. Вот так оставляй их в Париже… Он даже переговорил на эту тему с Пин‑эр — если считать разговором вопросы датчанина и ответные записки китаянки. Особенно его вдохновила идея о том, что отношения мужа и жены подобны отношениям чая и чайника.

А может, Эрстед просто не так понял Пин‑эр.

Последнюю неделю здоровье Торвена укрепилось, хотя он оставался довольно слаб. Зато упрямство возросло вдвое. Смотреть «Пустодомов» гере помощник отказался, предпочтя уединение, но Эрстед знал — стоит уехать туда, где есть благословенный почтамт, без Торвена, и жизнь превратится в ад.

— Я велю Прошке запрячь мою коляску, — вмешался Павел Иванович. — Он дождется господина Торвена…

Речь его сделалась бессвязной. Миг, и он вовсе замолчал. На лицо сползла идиотическая гримаса, памятная Эрстеду по недавнему припадку. Плечи Гагарина мелко подергивались, как у танцующей цыганки. В прошлый вторник к усадьбе подкатил целый табор — Павел Иванович выпил рюмку водки, поднесенную ему, расплатился крупной ассигнацией, пошел в пляс, неуклюже хлопая себя по бедрам. Бородачи в красных рубахах терзали гитары; вокруг барина вилась танцовщица — звон монист, трепет сдобной груди…

— La Bête du Gévaudan, — внезапно сообщил Павел Иванович по‑французски. И продолжил на отменном английском: — For this was the land of the ever-memorable Beast, the Napoleon of wolves. What a career was his! He lived ten months at free quarters in Gévaudan and Vivarais; he ate women and children and shepherdesses celebrated for their beauty; he has been seen at broad noonday chasing a post-chaise and outrider along the king’s high-road, and chaise and outrider fleeing before him at the gallop. He was placarded like a political offender, and ten thousand francs were offered for his head…[65]

Это было ужасно. Он говорил отчетливо и членораздельно, при том что рот Павла Ивановича дергался невпопад словам.

— Чудовище, — несчастный, брызжа слюной, воздел руку к потолку, — принадлежало к разряду еще не виданных особей. Рыжая шерсть с черной полосой