Механизм жизни - Андрей Валентинов

Оссолинского ко мне? Вовек не прощу!

— Увы, Павлуша. Оссолинский сиднем сидит в Тамбове и бомбардирует почтамт депешами о ходе экспедиции. Заодно он снабжает газетчиков сведениями из жизни аргентинских чупакабров. В остальное время губернатор отпаивает его рябиновой. Книжный червь еле жив после дороги. Его уже завалили приглашениями, но Оссолинский тверд: из Тамбова — ни ногой. Зато его отряд бодр и весел и уже второй день квартирует в уездном городке…

Константин Иванович ухмыльнулся:

— В нашем любимом, в нашем прославленном уездном городе N. Не так ли, господа?

Помещики дружно засмеялись — в отличие от Эрстеда, им была понятна шутка предводителя дворянства.

— Часть их вместе со слугами завтра выедет в имение генерала Хворостова. Генерал, страстный охотник, обещал дать егерей для устройства облавы. Божился, что станет жаловаться государю, если его помощь отвергнут. Ну, сутяжничество Хворостова, равно как его охотничьи подвиги, нам всем хорошо известны…

И снова смех — видимо, сутягу-генерала здесь знал каждый.

— Господин Эрстед! Для вас у меня особый сюрприз. Едва я заикнулся при столичных естествоиспытателях, что в наших краях гостит полномочный представитель Общества по распространению естествознания… Вы бы видели их ликование! Надеюсь, вас не затруднит пройти со мной в кабинет?

— А я? — обиженно спросил Павел Иванович.

— Конечно, Павлуша, — как ребенку, улыбнулся Константин Иванович старшему брату. — Разумеется, и ты с нами. Вас же, господа, я не стану более утомлять своими рассказами. Ах да, чуть не запамятовал! Я ведь прибыл не один… Милейший человек! Достойнейший! Уверен, вы сразу полюбите его. Павлуша, это сослуживец Александра, воевал на Кавказе; летом вышел в отставку… Он здесь проездом — нашел меня, желая передать поклон от брата. Князь Енгалычев, господа!

В дверях стоял азиат, одетый в щегольский европейский костюм. Должно быть, он задержался снаружи, следя за разгрузкой своего багажа, и вошел в залу только сейчас. Вертя в пальцах тросточку с рукоятью в виде змеиной головы, князь Енгалычев без особой приязни смотрел на собравшихся. Казалось, он разрывается на части между долгом, который велит ему остаться, и желанием немедленно покинуть усадьбу.

— Здравствуйте, господин секретарь! — сказал Эрстед по‑китайски, не обращая внимания на вопросительные взгляды со всех сторон. — Вот уж не ждал… Как поживает достопочтенный цзиньши Лю Шэнь?

Змея с тросточки сверкнула рубиновым глазом.

— Надеюсь, — Константин Иванович повел рукой в сторону лже-Енгалычева, — мы уговорим князя задержаться на день-другой. Наше тамбовское гостеприимство…

— Непременно уговорим, — поддержал его Волмонтович, до сей поры молчавший. Поляк стоял у фортепиано, кривя губы в радушной усмешке. — Я хоть и сам тут в гостях, ни за что не отпущу князя без доброго кутежа. Матка Боска! Спасибо, заступница! — свела, порадовала…

В костюме потешного философа Инквартуса, в гриме, блестя окулярами, Волмонтович был бы смешон — да вот не был.

Сцена вторая

Белая перчатка

1

— Pardon! Pardon, monsieur…

Огюст Шевалье с трудом пробрался к выходу.

Зрители во главе с хозяином усадьбы обступили нового гостя, вовлекая его в традиционный для здешней скуки хоровод — вопросы, сплетни, поиск общих знакомых, сложные родственные связи… По мнению Огюста, в России с ее чудовищными пространствами каждый был каждому если не кузен, то dever’ или svojak. Молодому человеку показалось странным, что в оркестре гостеприимства первую скрипку играет князь Волмонтович — поляк ни на шаг не отходил от Енгалычева. Но Волмонтович слишком часто давал повод к изумлению, чтобы его внезапное радушие всерьез заинтересовало Шевалье.

В передней лакей, облаченный в гороховую ливрею с галунами, «строил амуры» дворовой девке. Завидев, что француз собирается выйти из дома, лакей оставил девку жевать кончик косы — и кинулся к барину с плащом в руках:

— Извольте надеть! Зябко‑с…

Шевалье позволил накинуть плащ себе на плечи, но уходить не спешил. Внимание его привлекла газета, забытая на столике в углу. Должно быть, Константин Иванович привез. Первую страницу занимала перепечатка из «Le Miroir» — репортаж о похоронах князя Гагарина. То, что в Москве и Петербурге давно стало достоянием прошлого, в провинции еще продолжало занимать умы.

Огюст взял газету.

«…панихида совершена была в храме Преображения Господня… у гроба, молясь за усопшего… депутация от Правительствующего Сената во главе с… безутешная вдова, рыдая… во время пения „со святыми упокой и вечная память!“… общая картина вызывала самые умилительные чувства…»

Снежинки закружились у стен.

Сплетаясь в ажурные цепочки, они опутывали переднюю, лакея, глупо хихикавшую девку. Огюста зазнобило под плащом. Со времени отъезда из Петербурга — нет! с того часа, когда ему явились два памятника, скачущие по набережной Невы! — Механизм Времени не тревожил молодого человека. Огюст втайне надеялся, что излечился; и мучился тревогой, ибо не знал: хочет ли выздоровления?

Если снежинку повернуть вокруг оси, проходящей через ее центр…

«…среди пения запричастного „не имеем иной помощи и иной надежды“… богослужение совершали священники… с тремя диаконами… приезжим раздавались экипажи за весьма солидную плату… по требованию ямщиков, задавшихся корыстной целью содрать, сколь возможно…»

Дом исчез, растворился в метели. Коченея от холода, Огюст стоял в огромном соборе. Мундиры, ордена, траурные ленты — толпа жадно следила за гробом, расположенным в алтарной части. Люди словно надеялись, что покойник вот-вот встанет, чихнет и скажет:

«Извините, я передумал…»

Оплывали свечи. Масляные блики плясали на иконостасе. Шаркая, гроб обходил священник в черной рясе. Качалось в руке кадило, запах ладана мешался с запахом воска. Какой‑то старик с трясущейся головой, одетый проще остальных, показался Шевалье знакомым.

Но он так и не вспомнил, кто это.

«…прежде чем гроб с телом усопшего был отнесен в подклет храма… протоиерей Симеон Соколов, шагнув ближе, бросил на гроб белую перчатку — известный символ известного общества…»

«Розенкрейцер! — шепнула вьюга в ухо Огюсту. — Ложа Нептуна…»

Ничего не понимая, молодой человек смотрел, как перчатка дохлым голубем лежит на крышке гроба. По собравшимся прокатился тихий ропот. Трудно сказать, было это одобрением, предвкушением скандала или просто выдохом после долгого ожидания. Огни свечей дрогнули. Ветер завыл, где‑то застучали невидимые ставни — с угрозой и печальным предзнаменованием.

— Здоров ли барин?

— Что?

— Э‑э… Comment ça va?

— Ça va bien, et vous?[63]

Собор растворился в буране. Растерян, удручен, Огюст вновь стоял в передней. Напротив, выпучив глаза, мялся лакей. Похоже, его знание французского ограничивалось уже прозвучавшим вопросом. Повторно же спросить, как дела, он боялся.

Кивнув невпопад, Шевалье вышел из дома.

Ноябрь в Ключах показался ему летом после вьюги Механизма Времени. С непокрытой головой, хрипло дыша, Огюст с минуту простоял на крыльце. От свежего воздуха в голове прояснялось. Восстановив спокойствие,