Стихи и эссе - Уистан Оден

Более плодотворное развитие традиция Одена получила в творчестве русского поэта И. А. Бродского (1940–1996). Сопоставительный анализ поэзии Одена и Бродского помогает уточнить целостную картину поэзии Одена.

Поэзия Одена повлияла на манеру письма и поэтику Бродского. Сопоставительное исследование Одена и Бродского вполне правомерно. Поскольку Оден сыграл значительную роль в жизни и творчестве нобелевского лауреата, особенно это сказалось на формировании философско-эстетической концепции русского поэта. В эссе "Поклониться тени" [21] Бродский пишет о том, что под влиянием Одена он стал писать по-английски: "Моим единственным стремлением тогда, как и сейчас, было очутиться в большей близости к человеку, которого я считал величайшим умом 20 века: к Уистену Хью Одену" [21]. Это, возможно, преувеличение, но поэзия Одена, действительно, дала Бродскому ряд идей, которые потом развились и стали основой его метафизики.

Бродский в известной мере перенял и "технику английской "недосказанности" [21], интонацию сдержанности. Истинная трагедия и истинные страсти часто прикрыты у него слоем обыденности. Повседневность трагична сама по себе, это принимается обоими поэтами как факт. По словам Бродского, творчество Одена с 1939 года стало ближе к американской поэзии, которая есть "неуклонная и неустанная проповедь человеческой автономии. Песнь атома, не поддающегося цепной реакции. Ее общий тон определяем упругостью и силой духа, пристальным взглядом в упор, встречающем худшее не мигая. В ней весьма немного утешительства.: она богата и чрезвычайно красочна в деталях; не отягощена ностальгией по некоему золотому веку; воодушевлена стойкостью и стремлением вырваться, вернее прорваться" [21]. Это высказывание неприменимо, конечно ко всем американским поэтам, но именно такого взгляда на мир Бродский искал в своем учителе. Кроме того, Одена и Бродского сближал тот англосаксонский индивидуализм, который заставлял еще первых американских поселенцев селиться достаточно далеко друг от друга.

Одна из главных особенностей поэзии Одена — подобие синтеза таких категорий диалектики, как "качественное" и "количественное". Если роль количественного выполняет все то, что мы видим в его поэзии (предметы, лирический герой, объекты поэтического выражения, разного рода тропы, которые были наделены автором определенной материальностью), то качественное в ней то, что нельзя увидеть из-за парадоксальности поэтического мышления и, как это ни странно, в силу собственного жизненного опыта. Именно этот опыт и позволяет по-разному интерпретировать тексты, заставляя удаляться от разгадки авторского замысла тем дальше, чем ближе и доступнее становится видимость этой разгадки в нашем понимании.

В англоязычном стихотворении Бродского "Galatea encore" строки "As though the mercury's under its tongue, it won't / talk" [23, 4, 331] иронически варьируют оденовский образ смерти: The mercury sank in the mouth of the dying day, What instruments we have agree

The day of his death was a dark cold day ("In Memory of W.B. Yeats) [179].

Ртуть тонула во рту умирающего дня,/Согласно всем показателям/День его смерти был темным холодным днем" (пер. наш — Д. М.).

Падение ртути во рту угасающего дня" означает понижение температуры. Семантику холода и неподвижности Бродский переносит на образ статуи, стоящей как "мрачный знак зимы": As though with the mercury in its sphincter, Immobile, by a leaf-coated pond

A statue stands white like a blight of winter [23, 4, 331].

Как будто с ртутью в сфинктере,/Недвижная, покрытого листьями пруда,/Статуя стоит белая как мрак зимы" (пер. наш — Д. М.).

Оден утверждает мысль о превосходстве языка над временем, и это тоже было принято Бродским: "Оден действительно сказал, что время (вообще, а не конкретное время) боготворит язык, и ход мыслей, которому это утверждение дало толчок, продолжается во мне по сей день" [21]. Одной из причин переезда Одена в США Бродский считает англо-американский язык, "поскольку с самого начала своей поэтической биографии Оден был одержим чувством, что язык, на котором он пишет — трансатлантический, ил и. имперский: не в смысле британского господства, а в том смысле, что именно язык создал империю. И он черпал из всех источников, пластов и эпох английского языка" [21]. Данная позиция была близка Бродскому, который считал очень важным "сохранить преемственность в мире, все более и более подверженном утрате памяти" [20, 239].

Бродский высоко ценил и непредсказуемость оденовской мысли, невозможность предугадать следующую строчку, его ироничность. Но одной из важнейших определяющих черт поэзии Одена было для русского поэта — отношение к идеям: "больше всего его занимает взаимодействие причин и следствий. доктрина эта, как и любая другая, просто расширяет его словарь: Оден черпает из любого колодца" [20, 304].

А. Уланов в статье "Параллельные миры Иосифа Бродского" находит, что Бродский создает свое множество параллельных миров: "Поэзия позволяет прожить тот или иной вариант выбора" [142, 113]. Налицо смена типов мышления. Это постмодернистское мышление: речь идет не о линейном восприятии времени и истории, а об осознании возможности альтернативной истории, бесконечного количества возможных судеб. Бродский, в соответствии с культурой постмодерна, стремится "не выбирать и ни от чего не отказываться" [142, 114].

Он использует тот же метафоризм, стремится к той же нейтральности тона, которую он высоко ценил в Одене: "Подчеркнутая объективность, сухость тона и т. д. были и остаются одновременно проклятием и благословением современной поэзии" [20, 301]. Оба поэта нанизывали фразы друг на друга так, что, взятые вместе, они дают неожиданный эффект: бытовой смысл отступает, зато актуализируется смысл вневременной, метафизический.

В поэзии И. Бродского фигура Тирана появляется в 1970-х годах. Этот образ тоже отчасти заимствован из поэзии Одена, хотя трактуется по-своему. Тиран у Бродского присутствует "инкогнито" — он безличен, но узнаваем. Очевиден двойной парадокс имперского мышления: толпа (народ) любит своего тирана: "Когда он входит, все они встают./Одни по службе, прочие от счастья" [23, 3, 9]. Власть трудно обвинить в направленной агрессии, она действует согласно правилам игры: "Арестом завсегдатаев кафе/покончив позже с мировой культурой,/он этим как бы отомстил (не им/но Времени)" [23, 3, 9]. Это ироничное указание на попытку изолировать общество от внешнего влияния и подавить свободомыслие, попытку смешную и беспомощную. Хотя декорации современные, нельзя сказать, что это только СССР. Здесь Тиран более человечен: "За бедность, униженья/за скверный кофе, скуку и сраженья/в двадцать одно, проигранные им" [23, 3, 9]. Усталость Империи чувствуется, передается через субъективные ощущения, но она еще скрыта.

Концепт Империи в целом у Бродского не статичен. Он трансформируется, в нем отражается состояние Советского государства в 1970-1980-е годы. Сначала появляется ощущение того, что что-то идет не так: "Все вообще теперь идет со скрипом./.Движенье есть. Движенье происходит./Мы все-таки плывем. И нас никто/не обгоняет. Но, увы, как мало/похоже это на былую скорость" [23, 2, 403]. Механистичность возрастает с развитием. Чем больше империя развивается, тем больше она коснеет. У нее нет потенциала, так как она подавляет творческое начало — и, как только она построена, — она начинает разрушаться. Чем она становится совершеннее, тем она более нежизнеспособна.

В этом наблюдении прослеживается позиция "вненаходимости" автора (М.М. Бахтин) и отстраненности. "Если выпало в Империи родиться,/лучше жить в глухой провинции у моря" [23, 3, 11].

Агрессивность власти не исчезает, но она мельчает и одомашнивается, что ведет к разрушению: "Говоришь, что все наместники — ворюги?/Но ворюга мне милей, чем кровопийца" [23, 3, 11]. Происходит разрушение и религиозного культа, и власти: "Помнишь, Постум, у наместника сестрица./Ты с ней спал еще. Недавно стала жрица" [23, 3, 12].

В 1977 году закат Советской Ймперии был фактом предрешенным: "Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот./Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот./Там, грубо говоря, великий план запорот" [23, 3, 149]. Величие исчезает, остаются застой и запустение. Хотя до формальной гибели еще далеко, поэт видит действительное состояние вещей, будучи дистанцирован от них. Опыт жизни в другой Империи (эмиграция из СССР в 1972 году) дает возможность обозревать оба государства. Поэт получает уникальный метафизический опыт жизни как бы "вне" законов государства и Империи. Теперь государственные игры кажутся ему мелкими и незначительными: "Но было бы чудней изображать барана,/дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,/паясничать" [23, 3, 150–151]. Страх перед государством, значимый для обычного человека, преодолен. В 1989 году "тиран уже не злодей,/но посредственность" [23, 4, 73].

В том же 1977 году в "Письмах династии Минь" Бродского отражена мертвая инерция, апофеоз механистичности: "Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки/вырвался и улетел. И на ночь глядя, таблетки/богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,/откидывается на подушки и, включив заводного,/погружается в сон. Специальное зеркало, разглаживающее морщины,/каждый год дорожает" [23, 3, 154]. Метафора зеркала относится к госпропаганде, которой все труднее поддерживать величие власти. "Богдыхан", запивающий таблетки, — это выражение геронтократии, оказавшейся у власти в СССР.