Домой приведет тебя дьявол - Габино Иглесиас

времена.

Убей, или убьют тебя. Мантра. Мольба.

Я об этом и не думал, молитва шепотом срывалась с моих губ, я просил прощения, просил защиты, просил о сильной руке, которая остановит смерть, о сильном пальце, который изменит мир навсегда за долю секунды.

Padre nuestro, que estás en el Cielo…

– Эй, Марио, ты мне тут поможешь?

… santificado sea…

– Сейчас, секундочку.

…tu nombre; venga a nosotros tu reino…

Я завел руку за спину и достал пистолет.

…hágase tu voluntad así en la tierra como en el cielo…

Мой большой палец правой руки нащупал предохранитель, щелкнул им. Мой указательный палец лег на спусковой крючок.

…danos hoy nuestro pan de cada día y perdona nuestras ofensas…

Я обошел машину. Брайан запускал руку под пояс своих шортов. Он держал свой пистолет там, потому что, как он говорил, не нравится ему чувствовать кобуру или металл на своем теле ниже спины.

…así como tambiе́n…

Я поднял пистолет. Брайан продолжал возиться со своими шортами.

…nosotros perdonamos…[322]

Брайан посмотрел на меня.

Глава 34

Отзвук выстрела – скорбный звук, исходящий из разверстого рта некоего божества, длящийся долго крик, извещающий о конце чьей-то жизни.

Только что Брайан стоял здесь, голова его была цела, его будущее было неким неизвестным, включавшим Стефани, ребенка, может быть, завязку и кучу денег. Секунду спустя он лежал на земле, его затылок был вышиблен пулей, а изнутри проливались жизненные соки Брайана, предавая его воспоминания земле.

Я посмотрел в темноте на его тело.

Я его убил, но сам остался живым.

Я не знаю, откуда в нас это желание – продолжать жизнь, что заставляет нас отчаянно цепляться за что угодно, лишь бы пробыть на этой земле чуточку дольше, несмотря на боль, которая сопутствует этому, но я все же знаю, что в основе этого нашего желания лежит себялюбие, что бы это слово ни значило. Себялюбие есть черное, опасное сердце этого желания.

Я моргнул и понял, что все еще держу пистолет как бы наготове, и его ствол безмолвной угрозой нацелен на темную бесконечность пустыни Нью-Мексико. Я опустил руку и сделал шаг к Брайану.

Его глаза были открыты, смотрели в никуда. Лунный свет отражался от их влаги. Но он уже перестал быть Брайаном, почти перестал. То, что делало его тем, кем он был, исчезло под действием пули, проделавшей дыру в его мозге. То, что лежало у меня в ногах, представляло собой жалкий, больной мешок костей, еще продолжающихся химических процессов, мышц и органов.

Вина. Боль. Облегчение. Злость. Чувства нахлынули и ушли. Они росли в моей груди, наталкивались одно на другое, как взбесившиеся волны урагана.

– Ты цел?

Голос Хуанки донесся из-под влажного одеяла, едва слышимый за продолжающимся криком божества скорби.

– Я в порядке.

– Хочешь, чтобы я взял его вещички?

Я отрицательно покачал головой. Если ты нашел в себе силы послать пулю в голову человеку, то уж достать бумажник из его заднего кармана тебе тоже по плечу.

– Ты сделал то, что был вынужден сделать, ты меня понимаешь? Не слишком заморачивайся на этот счет.

Я вернул пистолет себе за пояс и выдохнул.

Тело оказалось не таким тяжелым, как я предполагал. Он был легок, как ребенок.

Я перевернул Брайана и задрал на нем футболку. Бумажник лежал у него в правом заднем кармане. Я достал его и засунул в мой левый задний карман. Потом я посмотрел на его затылок. Между чернотой и его напитанными кровью светлыми волосами рана представляла собой бесформенный влажный темный хаос. Хорошо, что я не видел подробностей.

Хуанка, вернувшийся в салон, отправлял кому-то эсэмэску.

– Что мы будем с ним делать? – спросил я.

– Если тебя это беспокоит, мы можем его сжечь. Если нет, мы просто позволим здешним диким обитателям съесть его. Жара да животные от него за день ничего не оставят. Как твоей душе угодно.

Его это, казалось, ничуть не заботило. Я ему завидовал.

На наших глазах ночь наполняла пустыню.

– Что теперь?

– Ahora tú me ayudas a mí[323].

Хуанка вышел из машины.

– Помоги мне проверить их. Убедиться, что они мертвы.

На человека перед машиной страшно было смотреть. Родольфо отъел у него левую часть лица. Его глаз висел на ниточке плоти и покоился на красных мышцах и крови, покрывавшей его скулу. Человек в машине был почти в таком же состоянии. Пуля вошла ему в правый висок и оставила там дыру. Но на выходе дыра была гораздо больше. А живы ли Стив и Кевин, подумал я. Кабина была вся забрызгана кровью, мозгами, обломками костей. Рядом с машиной бородатый мужик был выпотрошен, как выпотрошили Родольфо. Но было и отличие: его кишки не скормили крокодилам – они лежали рядом с ним, как свернутый садовый шланг. В двух футах лежали еще двое, оба в лужах крови. Чуть дальше я увидел еще несколько темных бугров.

Хуанка вытащил телефон и направился к пикапу. Но вдруг остановился.

– Где вы, ублюдки? – Пауза. – Мне это по херу. В общем, хочешь забрать деньги – давай сюда.

– Ya viene Steve. Espе́ralo ahí no más. Voy a buscar al último cabrо́n. Quiero verlo para estar seguro de que estе́ muerto[324].

– Значит, они живы?

– Только Стив, – ответил Хуанка.

– А что случилось?

– Стив говорит, они пробили покрышку, потом выбили окно, но Кевину этого показалось мало. Он начал спускаться по склону, и его увидели. Пуля попала ему в шею, и он умер от потери крови в их машине.

Я поискал что-то вроде сочувствия в себе, а нашел только презрение.

Хуанка кивнул и сел в машину. Он медленно поехал вперед, чуть маневрируя и включив дальний свет. Он удалился на треть мили, когда свет его фар упал на последнего. Тело лежало бездвижным комком на земле, миниатюрная версия холмов, среди которых мы прятались, ожидая их.

Машина подъехала еще чуть ближе и остановилась. Хуанка вышел и приблизился к телу с пистолетом наготове, долго он там не задержался. Через считаные секунды он уже снова сидел за рулем и разворачивал машину.

Когда он подъехал, я увидел еще одну пару фар вдалеке. Стив.

Хуанка остановился в нескольких футах от меня, вышел из машины, встал рядом. Мы молча ждали Стива.

Несколько минут спустя Стив остановился рядом с телом и вышел из машины. Движок он глушить не стал, вылез из машины и пошел к нам. Лицо у него было красное,