Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий - Нина Соболева

Сказал, чтобы и вещички захватила, так как работа, может быть, затянется на несколько дней. Я быстренько собралась, попрощалась с девчонками, села на телегу, на которой приехал этот человек, и древний старик на такой же древней лошади неспешно повез нас на станцию железной дороги.

Когда мы отъехали немного, мой спутник, запинаясь и с трудом подбирая слова, сказал, что версия с горкомом комсомола была лишь для того, чтобы в нее поверили мои сокурсницы, а в действительности он везет меня в Управление Комитета госбезопасности, куда я вызвана «для собеседования». Показал пропуск на мое имя, где было указано, что к 1500 я должна явиться в такой-то кабинет КГБ, по адресу: Октябрьская, 78. Предъявил и свое удостоверение в красных корочках — он был какой-то младший сотрудник КГБ.

У меня будто оборвалось все внутри. Будто отключилось зрение и слух. Не помню, как добрались до станции, как ехали три часа на поезде, как шли по городу. В голове билось только одно; зачем я им нужна?! И все плыло в каком-то лихорадочном тумане. Только когда мы проходили мимо гостиницы «Советской» на Красном проспекте, сознание будто вернулось ко мне: «А вдруг сейчас Елена Львовна выйдет?» — мелькнула мысль и исчезла. Мы завернули за угол, и вот огромное, в целый квартал, безликое здание с нумерованными подъездами. Мы вошли в первый. Милиционер проверил пропуск и кивнул: «Проходите».

Длинные коридоры, по обе стороны бесконечные ряды массивных дверей, на каждой металлический номер. Провожатый вводит меня в кабинет. За письменным столом сидит блондинистый молодой человек в щегольском мундире с погонами капитана на плечах. Подняв голову от бумаг, тут же расплывается в радушной улыбке: «Прибыли? Ну и прекрасно!» — и довольно потирает руки. От этой улыбки мне становится еще страшнее.

Провожатый сдает меня под расписку и уходит, капитан звонит кому-то по телефону: «Зайди!». Достает папку «Дело №…», просматривает, видимо, давно известные бумажки. Их немного. Входит высокий, лет тридцати, в штатском. Лицо непроницаемое. Присаживается в кресло и закуривает. «Ну-с, начнем?» — обращается к высокому капитан и сразу начинает спрашивать и записывать.

«Фамилия?», «Имя-отчество?», «Место рождения?» — вопросы задает с улыбкой — мол, «вы уж извините, нам это все известно, но таков порядок…». Отвечаю механически, понимая, что это все формальность, а вот каким будет первый главный вопрос, по существу?

Наконец доходит очередь и до главного:

— Вы знакомы с Арнольдом Бернштамом?

Сразу вся напрягаюсь, горло стискивает спазм — вот оно! Их интересует Алик… Осторожно! Не навредить! Обдумывать каждое слово.

— Да, знакома.

— Что вам известно о нем и его занятиях?

— Он учится на заочном факультете истфака Томского университета. Пишет дипломную работу.

— Какая тема его диплома?

— Мне трудно определить ее содержание, но я знаю, что она посвящена проблемам политэкономии социализма.

Вопросы ускоряются, капитан уже не улыбается и будто впивается в меня взглядом. Высокий ходит из угла в угол за моей спиной и вклинивается с вопросами вроде на другую тему:

— Кого знаете из его друзей? Кто звонил ему на прошлой неделе из Томска?

Все чаще отвечаю: «Не знаю», «Не слыхала», «Не видела». Чувствую, как ожесточаются, не верят. Навязанный мне ритм вопросов-ответов мешает сосредоточиться, не спешить.

Появляется еще какой-то пожилой, в большом чине. Высокий сразу подвигает ему кресло, сам остается стоять. Этот рявкает сразу:

— Не ломай дурочку! — «Не знаю, не ведаю». Ведь вроде в невестах его числишься, и не в курсе его дел? А может, ты и не невеста вовсе, а так, «девочка для удовольствия?» — и гнусно ржет.

— Нет, я его невеста и он мне во всем доверяет.

— А когда ваша свадьба?

(Если я скажу «после войны», будут издеваться. Надо, чтобы поверили: все, что я знаю о нем, это истинно…).

— Через несколько дней, как только снимем комнату.

— Ах вот как… Ну, ладно, предположим, что он тебе во всем доверяет. Но тогда ты должна знать, что он пишет не диплом, а антисоветчину, где подвергает ревизии основы марксизма-ленинизма!

Пытаюсь убедить, что Арнольд глубоко изучал труды классиков марксизма, и его работа является не ревизией, а развитием, продолжением их теории.

В ответ с издевочкой:

— Подумайте, какой «продолжатель» нашелся! Если каждый недоучившийся студент возьмется развивать теорию классиков, то до чего мы дойдем?

Вспоминаю цитату, которая, как мне кажется, должна быть весомым аргументом:

— Но ведь товарищ Сталин говорил, что марксизм — это не догма, а руководство к действию.

Взрыв возмущения: «Смотрите! Она нас еще и учить будет!».

Пожилой встает: «Ладно. Нечего тут дискуссии разводить. Переходите к делу». И уходит.

Значит, «дело» еще впереди?

Блондин начинает, как и в начале, негромко и вроде вполне благожелательно. Спрашивает о родителях. О том, где была с первых дней войны. Я рассказываю, а сама все жду, когда он перейдет к сути дела и в чем оно заключается.

— Комсомолка?

— Да, с 1939 года.

— Какие нагрузки выполняла?

Перечисляю. И вот, наконец, слышу осторожное приближение к тому, что им от меня надо. Оказывается, они рассчитывают на мою помощь, «сотрудничество» с ними — я должна, как комсомолка, выполнить их задание. Совсем не сложное: вынуть несколько листов из рукописи Арнольда и принести им для просмотра. Они убедятся в том, что в его работе нет ничего подрывающего основы марксизма-ленинизма, и на этом дело будет закончено.

— Но я не могу красть!

— Ну зачем ты так это воспринимаешь? — огорчается блондин. — Ты ведь сама должна быть заинтересована в том, чтобы все, что ты говорила об Арнольде, получило подтверждение, — подхватывает высокий.

— Почему вы не обратитесь прямо к нему? Я уверена, что он представит для ознакомления всю работу.

Но у них есть «свои соображения», по которым они не могут его «тревожить». Поэтому они и пригласили меня. Им будет достаточно буквально нескольких страниц, чтобы сделать вывод о направленности его работы: «Разве ты не хочешь, чтобы все сомнения об Арнольде были развеяны? Тем более, что у тебя полная уверенность в его невиновности».

— А теперь, пожалуй, сделаем перерыв на обед, — почти весело заключает блондин и убирает все бумаги в стол.

— Ты, небось, тоже проголодалась? Скажу, чтобы принесли. Если надо помыть руки, туалет в коридоре, напротив.

Только тут я чувствую, как устала и как голодна. Иду в туалет. Там протирает стены какая-то старушка и не сводит с меня глаз. Возвращаюсь. На черном клеенчатом диване сидит с папиросой в зубах высокий, перелистывает пачку газет. «Хочешь? Почитай», — протягивает мне. Я разворачиваю газету и ничего не вижу. Что же делать? Что делать? Красть листы у Алика я не могу и не буду!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});