Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий - Нина Соболева

Странным образом во мне уживались тогда и страх, и нечто такое, что было сильнее его. Я была абсолютно уверена, что, сделав один шаг, сделаю и все остальные, чего бы это ни стоило, и уже не могу и не хочу свернуть с этого пути. Поэтому я ничуть не покривила душой, сказав, что вместе с ним мне ничего не страшно и что от данного слова я не отказываюсь и готова делить с ним и радость, и горе.

Он был так взволнован моими словами, что тут же на улице обнял меня и расцеловал.

Перед арестом. Осень 1944 г.

Мне действительно рядом с ним не было страшно. А вот расставаться теперь стало трудно и мне, и ему. Страшно было провести хоть несколько часов в разлуке, в неведении друг о друге. Поэтому вполне естественно мы пришли к выводу, что нам теперь надо быть вместе.

Я сказала в общежитии, что переезжаю к Алику, и к этому отнеслись как к само-собой разумеющемуся. Через несколько дней мы нашли маленькую комнатушку в частном доме и перебрались туда.

Счастье, отравленное страхом подступающей беды. Очень острое чувство, что мы с ним во всем мире одни, а вокруг — кольцо невидимых врагов. В том, что кольцо это вполне реально и постепенно сжимается, убедились уже после первого моего визита к «шефу».

Когда наступил день моего первого (и, как я думала, последнего) визита в «казенный дом», то уже с утра меня знобило, было тошно, и я еле высидела на лекциях — в голове было только одно.

Алик отобрал мне несколько листов из своей рукописи, в которых, по его мнению, были наиболее четко изложены основные положения его работы. Сказал, чтобы я отвечала на все вопросы о нем, о его знакомых спокойно, все, что знаю, так как скрывать ему нечего.

Был дождливый промозглый вечер, Алик понял, как трудно мне шагнуть в темноту, в неизвестность, и пошел провожать меня. Хотя это было, конечно, неразумно.

По узким темным переулочкам дошли до пересечения Советской с ул. Горького, и Алик остался дожидаться меня в пустынном Первомайском сквере. Я приблизилась к безликому двухэтажному дому с зелеными занавесками на всех окнах и долго медлила, прежде чем позвонить. (Дом этот и по сей день стоит, и такие же казенные зеленые занавески закрывают его окна).

Открыл солдат, провел на второй этаж. Мой «шеф» встретил меня радушно, как старую знакомую. Посочувствовал, что мне пришлось идти в такую плохую погоду. Я отдала ему папку с листами, он бегло просмотрел их, позвонил по внутреннему телефону. Пришел офицерик и унес их в фотолабораторию. «Придется подождать фотокопию — это быстро, минут за 30 сделают». (Я подумала, какими длинными покажутся Алику эти минуты, в темноте, под дождем…).

Предложил мне чаю. Спросил, не играю ли в шахматы, и услышав: «Чуть-чуть», — стал горячо доказывать необходимость совершенствования в этой игре. Ведь она учит рассчитывать свои действия на несколько ходов вперед, проигрывать несколько вариантов одной ситуации. «А это все качества так необходимые для разведчика». (То ли себя хотел представить разведчиком, то ли пытался украсить ореолом «романтики» навязанную мне гнусную роль).

Мне так нужно было скрыть внутреннюю дрожь, что я была согласна и на чай, и на шахматы. И вот совсем идиллическая картина: выключен верхний свет, над шахматной доской склонились двое, старший заботливо учит младшую правильным ходам, подливает чай в стаканы, пододвигает тарелку с галетами: «Бери, не стесняйся». И совсем обычный доверительный разговор: как устроились на новой квартире? Не собирается ли Алик в Томск? Как идут дела у меня в институте? Почему Алик теперь редко бывает в библиотеке?

Необходимость одновременно играть и отвечать на вопросы очень утомляет. Все время путаюсь в шахматных фигурах и боюсь ответить что-нибудь не так. И еще важно запомнить до мелочей, вплоть до интонаций все вопросы, чтобы пересказать Алику. Отвечаю медленно и, слыша себя будто со стороны, все время пугаюсь того, что звучат мои ответы неискренне, фальшиво, хотя я говорю только правду, даже с излишними подробностями, так как Алик предупреждал: «Ни слова неправды. Чтоб ни в чем не могли подловить».

Отвечаю все как есть. Что в Томск Алик поедет в ноябре, когда начнутся семинары. А в библиотеку он теперь ходит реже потому, что устроился на работу в какую-то контору, и хотя у него ненормированный рабочий день (он должен в течение дня обойти несколько подведомственных конторе объектов), время для занятий теперь найти труднее. Да и меня старается надолго одну не оставлять — вечерами занимается дома. Всё это правда, но, естественно, я умалчиваю о главном: Алик всей этой историей выбит из колеи, впервые потерял интерес к занятиям. Это угнетает его. Вечерами усаживается за свою работу, но через час-другой бросает: «Черт бы их всех побрал! Не могу сосредоточиться… Пойдем, походим?». И мы идем бродить по темным улицам.

Тянется разговор вроде ни о чем, продолжаю двигать шахматные фигуры, и, когда наконец приносят еще мокрые листы фотокопий, чувствую себя вымотанной до предела, хотя ничего не делала — чай пила да «светскую беседу» поддерживала. «Шеф» еще раз просматривает страницы: «Ну что ж! Все очень хорошо!» Я уже на пороге, уже готова бежать, чтобы навсегда забыть этот дом… Но вместо прощания слышу: «Следующий раз придешь через недельку. Теперь возьмешь листы из середины». У меня будто ноги подкашиваются — значит, до конца этой истории далеко! Отчаяние охватывает меня. Выйдя на улицу, даю волю слезам, благо дождь разошелся не на шутку и лицо сразу мокрое.

Алик укрывает меня под своим плащом, пытается успокоить, но я знаю, что и он расстроен до предела. Тесно обнявшись, сквозь дождь и ветер, в кромешной тьме бредем домой и физически ощущаем свое полное одиночество в этом враждебном мире. Зло, обложившее нас со всех сторон, бесформенно, безлико и от этого еще более страшно. Мы под колпаком. С нами играют как кошка с мышкой, и когда эта игра будет закончена, нам неведомо.

Жизнь, между тем, идет своим чередом. В октябре начались занятия. Лавирую между расписаниями двух факультетов и все яснее осознаю, что взяла на себя непосильную нагрузку. У меня есть право выбора занятий — лишь бы справлялась с программой. Но как выбрать, если в одни и те же часы могут быть и актерское мастерство, и критический семинар, где обсуждается моя рецензия. Или ритмика и история театра (на актерском, разумеется, тоже есть курс истории театра, но меньший по объему, чем у театроведов).

Трудно наладить и мое домашнее хозяйство, не хватает фантазии, что и, главное, из чего готовить: в магазинах ничего нет, на рынке цены ужасные. Немудреные обеды, стирка — всё это зависит от хозяйки, надо подлаживаться к тому времени, когда она топит плиту. Проблема и с дровами. Нам поставлено условие — заготовить на зиму дрова, и каждый свободный час мы проводим в сарае, пилим узловатые кряжи, потом Алик колет их, а я складываю в поленницу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});