Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

истинному смыслу, как в шестидесятые годы, когда люди объединялись согласно своим индивидуальным интересам и вкусам по доброй воле, а не под влиянием стадного инстинкта толпы…

Жила я тогда тоже «экстерном». Суток – не хватало. Справлялась с домом, работой, учёбой, но уставала без меры. Подкосили и две тяжёлые операции. Однако надо было опять и опять спешить. Одна из экзистенциальных метафор: «Жизнь – искра, летящая из тьмы во тьму» – подгоняла мировоззренчески. Другая: «Осколки разбитого образа Христа застряли в каждом частном человеке» – удерживала на плаву.

Шёл последний год обучения. Я, как всегда, бегом бежала на занятия, когда меня пригвоздил к месту окрик преподавательницы истории русского театра – Екатерины Александровны Табатчиковой, обычно сдержанной в проявлении чувств:

– Тамара Владимировна! Остановитесь! Мне надо с вами поговорить… Я вас прошу, слышите, прошу опаздывать на мои занятия. На сколько угодно. Лишь бы мне не видеть, как вы несётесь в институт и из института домой. Пощадите своё сердце. Ему трудно справляться с такой, как вы.

Я потрясённо слушала её. Участие – не от самого близкого человека в семье, а от педагога?! Благослови же, Господи, это учебное заведение, показавшее мне в сорок шесть лет, что такое «alma mater».

И вот мы уже заканчиваем институт. Предстояло сдать экзамены за пятый курс, госэкзамены и защитить диплом. На экзамене у обворожительной Александры Александровны Пурцеладзе, преподавательницы русской литературы, знавшей наизусть несметное количество стихов, мне достался билет с вопросом об «Анне Карениной». Я подсела к столу экзаменатора и приготовилась отвечать. Но тут Александра Александровна наклонилась ко мне и беспомощно зашептала:

– Дайте мне, ради бога, вашу зачётку, Тамара Владимировна. Не могу я вас спрашивать об Анне Карениной, ну право же – не могу.

Преподаватель «марксизма-ленинизма», немолодой молчаливый человек, при встрече в институтском коридоре остановился: «Дайте посмотреть вашу зачётную книжку». Не сказав больше ни слова, прижал зачётку рукой к стене и поставил против своего предмета «пятёрку».

Все остальные экзамены я сдавала как положено. Честное-пречестное слово! Но когда получила аристократически высокую по своей простоте и достоинству записку от одного преподавателя: «Не знаю, сумел ли я Вас чему-нибудь научить. Вы же меня научили умной человечности», – сочла, что по предмету «человечность» экзамен у своих учителей приняла я. Право, жизнь умеет порой сравниться с преудивительным вымыслом.

Тему диплома подсказала мне всё та же Екатерина Александровна Табатчикова:

– Мне нравится ваша работа об Александре Кугеле. Пишите о нём.

Диплом мой назывался «Три актёрских портрета критика А. Р. Кугеля» и был посвящён тому, что усмотрел критик в таких разных выразительницах времени, как П. А. Стрепетова, М. Г. Савина и В. Ф. Комиссаржевская. Руководителем диплома был Борис Осипович Костелянец, у которого я занималась на первом курсе. Когда среди скрупулёзных замечаний на полях диплома против некоторых абзацев я видела его пометку: «Талантливо!» – силы приумножались.

Оппонентом был критик, театровед, крупный специалист по оперетте Моисей Осипович Янковский. Какой россыпью сверкали в его доме остроты москвича Симона Дрейдена и самого хозяина! Сколько сарказма изливалось ими на собственные головы за грехи «дани времени» в иных опубликованных ими книгах и статьях!

– Слушай, милка! – говорил мне оппонент перед защитой. – Полное безобразие! Идей в дипломе – на две кандидатские! Давай отстрижём половину и отложим на диссертацию.

Волновалась я на защите страшно. Но руководитель и оппонент не поскупились на похвалы.

Документ о высшем образовании я получала в здании бывшего ТЮЗа на Моховой, 35, – в сорок семь лет. На дипломе красовалось: «С отличием». Если мне чего-то и хотелось в тот день «смешного и глупого», так это присутствия на процедуре вручения диплома хотя бы одного ребёнка из нашей огромной семьи. Сын исключался. Племянники жили в Москве. Между мной и мужем сидел его старший внук, мой друг Вовочка, так часто оказывавшийся рядом в важные моменты и его, и моей жизни. И разве не было это странное событие освещено незримым присутствием Александра Осиповича, дорогой моей Олечки и ещё многих-многих друзей?

Бессменная староста курса, Любаша Смирнова, на выпускном вечере объявила: «Девятнадцатое марта будет нашим Лицейским днём, днём ежегодного сбора курса!» Впрочем, никто из нас о расставании не помышлял.

Замечание М. О. Янковского о том, что в дипломе хватает наработок для диссертации, было поддержано другими педагогами. С сокурсницей Леночкой Симонович-Фроловой мы сдали экзамены по философии и иностранному языку, и обе были зачислены в кандидатскую группу ЛГИТМиКа.

Однако август 1969 года внёс в эти намерения коррективы.

Мы с Володей получили путёвки в Дом творчества театральных деятелей, расположенный на Волге, в Плёсе. В то лето с утра до ночи лили дожди. По какому-то неумолимо точному графику дождь прерывался к пяти часам утра и затихал до девяти. Мы приноровились вставать с рассветом и уходили в лес за грибами. Володя учился отличать подберёзовики от подосиновиков, подосиновики от боровиков и поганок. Необычайно увлёкся этим занятием. Год был грибной. На территории Дома творчества было возведено что-то похожее на навес, под которым постоянно топилась плита, и грибники имели возможность сушить, мариновать или солить там свои трофеи. Вероятно, из-за этих утренних многокилометровых походов в лес меня однажды прихватила такая сильная боль, что «скорая» отвезла меня в местную больницу. Нависла угроза очередной операции.

Больница представляла собой одну палату мест на двадцать. Разделительной чертой между мужской и женской половиной был длинный обеденный стол. Большая часть коек пустовала. В палате было холодно и бесприютно. Меня сотрясал озноб. Холод вынудил попросить второе одеяло. Медсестра отказала:

– Не стану же я рушить заправленные постели. Могут поступить новые больные.

Врачей и медсестёр этой больницы отличало какое-то чудовищное бесчувствие. Они сидели тут же, в палате, за обеденным столом и играли в карты. Отвратительная серость, бессердечность и дубовость персонала напрямую сверстались с воспоминаниями о годах заключения и пережитых кошмарах. В памяти ожил ночной этап из первого, Джангиджирского лагеря в тюрьму города Фрунзе. Ночь была звёздная – возможно, прекрасная. Этап – тихий. Конвой – молчаливый. Даже собаки не лаяли. Верёвочные тапочки от соприкосновения с песком быстро стёрлись. Начали стираться и подошвы ног. Нас подгоняли. Каждый перемогал боль… и ковылял дальше. Где-то на стыке изнеможения и отчаяния меня охватил удушающей силы протест, перетёкший вдруг в чёткую, жаркую клятву: когда-нибудь я расскажу обо всём этом! Кому? Не знаю. Не мужу, не свекрови. Они меня предали. Но РАССКАЖУ ВСЁ! Может, кому-то одному, кто захочет выслушать. А если не будет этого «одного», то – ВСЕМ!

Изрядно перемёрзнув и перемучившись в приволжской больнице, я была сама не