Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

на вечере Ираклия Андроникова нас повели в антракте к нему за кулисы – знакомить. Необычайно темпераментную беседу дважды прерывала капельдинерша:

– Простите, Ираклий Луарсабович, вам из публики просили передать прижизненное издание «Руслана и Людмилы». – И второй раз: – Извините, Ираклий Луарсабович, тут одна дама просила вручить вам дневник деда, он служил с Лермонтовым.

В течение одного антракта люди, лично даже не представившиеся этому неповторимому рассказчику, подарили ему через третьи руки не имеющие цены раритеты. Такое не могло не взволновать. Андроников уверял:

– Это не редкость, совсем нет. С такими людьми Ленинград ещё остаётся Петербургом.

В ту белую ночь за рассказами Андроникова, который остановился в той же «Европейской», мы засиделись в номере Славиных до пяти утра. О чём только он не рассказывал! Диапазон невероятный: от рукописей, найденных на чердаках в домах потомков декабристов, до австрийской теории, по которой Земля «сдёрнула» с Луны водный покров, а обобранная Луна в отместку по сей день распоряжается приливами и отливами земных морей и океанов. Наполненный и даже переполненный знаниями, воспоминаниями, этот поразительный художник казался неистощимым.

– Никаких «Наумовна» и «Владиславовна». Я для вас – Софа, вы – Тамара, – постановила жена Славина при второй же встрече.

Московская квартира Славиных была невообразимо запущена. Обои, не переклеивавшиеся годами, отставали от стен, провисали пузырями. Уйма негодных к употреблению вещей загромождала коридор. Но, Боже мой, насколько же всё это не имело значения для тех, кто здесь бывал и кого привечали! Каким умным и щедрым был этот дом!

По окончании Второй мировой войны Лев Исаевич, как военный корреспондент, присутствовал в Берлине при подписании акта о капитуляции Германии. Рассказывал о Халхин-Голе, о Монголии, о Японии. Поэты читали у Славиных свои стихи, прозаики – рассказы, отрывки из повестей. Здесь отчаянно спорили, отстаивая свои позиции и взгляды, недюжинные умы и таланты: Юрий Домбровский, Арсений Тарковский, Валентин Катаев. От иных бесед и споров оставалось ощущение высокородного звука, как при скрещении клинков из дамасской стали. Споры в этом доме отличались мировоззренческой определённостью, гражданской страстностью и зрелостью. Так бывало, когда Юрий Домбровский пересказывал схватки со следователем, доводившие обе стороны до ярости (об этом можно прочесть в «Факультете ненужных вещей»).

Однажды, в перерыве между спорами, жена Арсения Тарковского спросила меня:

– Скажите, столько пережив, вы сейчас «горите на мелочах»?

Мгновенно уловив, что она имеет в виду, я живо откликнулась:

– О-о-о! Не только горю, но и – выгораю!

– Как же так? А опыт?

– Опыт не учит.

Всю последующую жизнь за меня в этом доме стояли горой. Однажды заступились с таким жаром, что навсегда завоевали моё сердце. Володя с Софой обращались друг к другу на «вы», поддразнивали друг друга.

– Вы, Вова, сколько раз ещё намерены жениться? – спрашивала Софа, пряча улыбку. – Ну, если это в последний раз, то почему бы вам не расписаться с Тамарой? Разведитесь. Извольте всё оформить как подобает. Неприлично не думать о ней.

Я, честно говоря, не понимала, почему Софа так печётся о формальной стороне наших отношений. Узнав позднее, что её с Львом Исаевичем пятьдесят лет связывал незарегистрированный брак, удивилась ещё больше. И только теперь, когда всё стало былым, я оценила её слова как тревогу за меня, гораздо более глубокую, чем представлялось тогда.

* * *

О крылатых годах учёбы в ЛГИТМиКе я не только говорю, но и вспоминаю с придыханием. Всё вложенное в нас нашими педагогами поило и насыщало, имело вкус, а знания уплотнялись до точек опоры.

Деканат театроведческого факультета находил резонным время от времени сменять преподавателей театральной критики. Разные педагоги – различные подходы к драматургии, к спектаклям. Предполагалось, что новый педагог и в студентах должен был разглядеть и развить что-то доселе не выявленное. Так на четвёртом курсе мы попали к неистовому и неуёмному Владимиру Александровичу Сахновскому-Панкееву. Трудно обозначить отношения, сложившиеся у курса с этим педагогом. Ни одно из определений не будет точным. Он нещадно гонял своих студентов на экзаменах по предмету «Театр народов СССР». Зато во всём, что происходило на занятиях по критике, был решительно непредсказуем. То мог без меры восхититься услышанным, то, наоборот, так артистично устраивал публичную порку, что атакованному студенту оставалось либо присоединиться к общему веселью, либо обидеться и замолчать. У наших с ним отношений была и некая «прибавочная стоимость»: ему не было равных в просветительской щедрости.

Когда в конце шестидесятых власть внутри страны слегка приспустила «железный занавес», в Советский Союз хлынул поток современных зарубежных фильмов. Эти фильмы показывали только на закрытых просмотрах для партийной элиты и в некоторых творческих союзах. Будучи членом и Всероссийского театрального общества, и Союза кинематографистов, Владимир Александрович Сахновский был вхож на просмотры в оба союза.

Многие из «шестидесятников» вспоминают добрым словом кухни своих квартир как мини-клубы с несложным застольем и жаркими спорами. Но для группы «6-А» заветным клубом была аудитория в Зубовском особняке.

Занятия заканчивались в девять вечера. До двенадцати охрана из института не выгоняла. Мы припасали сухари, кипятили чай. Наш педагог снимал пиджак, вешал его на спинку стула и являлся в своей третьей ипостаси: просветителя-пересказчика польских, шведских, итальянских и американских фильмов. Его размашистая память схватывала идею фильма, сюжетные повороты, бесчисленные подробности, сценарные находки. Мы слишком мало знали о проблемах и сложностях реальной жизни за пределами СССР, о нравах людей других стран. Наше представление о мире было довольно узким и куцым. В жажде прорваться к опыту человечества, не отрывающему частную жизнь от социальной, мы всеми порами впитывали темпераментные пересказы нашего эмоционального, ярко мыслящего педагога.

По возвращении из поездок в Польшу он приглашал нас к себе домой, чтобы подробно рассказать о реформаторских экспериментах польского режиссёра Ежи Гротовского. Мы восхищались, ахали и дружно обожали Сахновского-Панкеева. Его жена, Тамара Ивановна, всегда угощала нас чем-нибудь вкусным. В свои сорок лет собиралась родить ему ребёнка. И выбирались мы из их дома только к трём-четырём часам ночи с чувством достаточности жизни.

На занятия нашего «6-А» приходили студентки с других курсов: Ирина Баскина, Неля Вексель, Марина Тимченко. Со временем мы стали считать их своими однокурсницами. Ирина Баскина через французское консульство добывала для просмотра фильмы. Приглашала нас то в Музыкальное училище имени Римского-Корсакова, то в Академию художеств. Накупив сушек, Ирина раскладывала кульки на широких подоконниках актового зала академии, чтобы голодные студенты, которые после занятий мчались смотреть французские фильмы, могли попутно хоть что-то закинуть в рот.

Мне кажется, ни в одно из послереволюционных десятилетий, породивших понятие «коллектив», это слово не приближалось так к своему