Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

страниц сорок, а я не машинистка. Я просто хотела…

— Дайте, — он быстро шагнул вперед. — Дайте сюда, — и взял тетрадь со стола. — А я думал, вы правда… — он раскрыл чемодан.

— И нечего горячиться, — она отставила сумку. — Вам даже за день никто…

— Ничего, обойдусь, — пыхтя, он засовывал тетрадь.

— Но у вас же безвыходное положение.

Он увидел, как ее ноги на каблучках подошли и встали рядом.

— Ничего, — бубнил он, — ничего, где наша не пропадала…

— Ну, подождите, — она протянула руку. — Я попробую. У меня завтра нет уроков. Быстро не обещаю, а часам к девяти вечера позвоните.

Он вздохнул, сидя на корточках, поглядел на нее снизу вверх, на такую чистенькую, беленькую.

— Вот вам мой номер, — у рояля она склонилась над листком. — Я ведь только из-за мамы. Она бы взялась. Она всегда всех выручала.

Он шел за ней по коридору. Сейчас тут было светлей. Под потолком теплилась лампочка. В простенке между вешалками кто-то, уткнувшись в стену, разговаривал по телефону.

Открыв дверь, она пропустила его на лестницу:

— Позвоните — спросите Женю, — и улыбнулась. — А вам в такой шапке не жарко?

— Вы тетрадь не потеряйте, — предупредил он.

Она засмеялась и захлопнула дверь. А смех остался, понесся по этажам. «Далась ей эта шапка. Шапка как шапка, вполне нормальная, из сурка. Еле достал в Барнауле».

Он шагал по широкой весенней улице к телеграфу, мимо Юрия Долгорукого. Где-то на Алтае лежали снега, а тут асфальт был почти сухой и у деревьев под решетками блестели лужи. Сколько раз, работая в Акташе, да, пожалуй, и раньше, учась в Томске, а скорее, еще раньше — мальчишкой в алтайской деревне Сетовке, он мечтал побывать в Москве. Читал о ней, знал, видел. Слышал разное. А вот чтобы самому, своими глазами и своими ногами!.. На площади у памятника копошились сизые сытые голуби. Запросто садились основателю Москвы на плечо. А на Алтае голуби дикие и больше белые. Сядет пара таких на свежую пахоту — заглядишься.

Вокруг Моссовета поднимались дома-громадины. Он с радостью узнавал их. Вот это дома так дома. Вот эти были ему по душе. И кто, интересно, живет в них? Вон шторы висят, форточка открыта. Наверно, очень заслуженные люди. Министры или, может, их замы, зайдет он к ним, познакомится, потолкует за чаем о делах, о жизни. И они будут с интересом слушать инженера с периферии. Как у них в Акташе, входи в любой дом, только рады будут. Но от этой нелепой мысли ему стало совсем грустно. Все здесь, в Москве, ему было пока чужим, холодным, к нему непричастным. Он-то Москву любил, а она его — нет. И это ему было очень обидно. Она даже не знала, что существует такой Вася Шульгин, с Алтая, что ходит по ее тротуарам и имеет к столице свои претензии. А претензии у него уже были. В редакции не взяли стихи. Даже читать не стали, сказали: обязательно на машинке. Музей Маяковского был закрыт. И самое главное, в министерстве ему отказали в новых буровых станках высокой производительности.

Он еле выпросился в эту командировку. Главный инженер Лашков сам не поехал, послал его, молодого специалиста, потому что надеялся, тем более что сверхплановое обязательство рудник уже взял на собрании. А тут вдруг такое!.. Вася ходил, убеждал, доказывал. Во всех кабинетах клал на столы бумаги, потом, в сердцах, забирал их: «Дайте сюда!» И поднимался на лифте все выше. И на шестнадцатом этаже, выйдя из очередной комнаты в коридор, он остановился угрюмый и вдруг — увидел окно. И за этим широким светлым окном, в синей дымке — Москву, такую большую, спокойную, раскинувшуюся далеко-далеко. Он был поражен этой необычайной картиной и, сразу забыв все неприятности, подошел вплотную к стеклу, уперся в него ладонями и долго стоял так, глядя вниз. Вот так птицы, наверно, летят над городом, косяком или в одиночку, и видят сверху дымы, заснеженные скверы, людей… Потом он опять ходил по отделам, «выбивал» свои буровые станки. Но уже не спорил, а все поглядывал в ясные окна и думал: «Как это люди могут работать тут, как они могут сосредоточиться, когда за окном такая красота?» Наконец ему в главке сказали: «Ладно, в третьем квартале получите!» Плохо, конечно, что в третьем, но это уже было что-то. Оставалось только позвонить Лашкову в Акташ, спросить, как быть дальше.

Шагать широко, как он привык, здесь было нельзя. Он все натыкался на чьи-то спины или на встречных. И, глядя на этот поток, все удивлялся: сколько народу ходит без дела! И это по одной только улице. А что же по всей Москве? А сколько еще слоняется по магазинам? Ну, допустим, отбросить командированных — это все люди дела. Ну, можно еще отбросить пенсионеров — заслуженный отдых. Хотя вон та тетка с собачкой в руках вполне могла бы работать. Да хоть бы и у них, на руднике. Сидела бы на проходной, чаи гоняла — и то польза. А остальные тут что? Ходят себе вразвалочку, это в понедельник-то. В отпуске все они, что ли? Вон та гражданочка, например, или парень… этот и вот тот. Вот бы их всех, да разом, по их рабочим местам. Во пользы бы было!

Центральный телеграф он узнал сразу, еще издали. Темный такой, лобастый и с голубым глобусом, как глаз циклопа. И Вася Шульгин, довольный, пошел к переходу.

Женя перенесла с подоконника на письменный стол тяжелую пишущую машинку, сняла клеенчатый чехол. «Континенталь», мамина добрая, старая «Континенталь». Провела по клавишам пальцами. Сколько на ней писано-переписано за целую жизнь. Разных статей, материалов. И даже когда-то мама печатала диплом Казакову. Правда, это было очень давно, и Женя его не помнила. Но мама этим гордилась и потом все книжки его искала по магазинам.

Она зажгла настольную лампу, хотя был еще день. Достала бумагу. Вспомнила, что последний раз печатала поурочный план в третьей четверги. Полистала коричневую тетрадь. На первой странице было твердо написано «В. Шульгин». Чудак какой-го. Прикинула, что если по двадцати копеек за лист, то получится девять рублей. Как раз на три мотка шерсти. И заложила в каретку первую страницу — в три экземпляра.

На телеграфе было чисто, светло. Длинным рядом блестели стекла кабин. Громкий голос невидимой женщины вызывал то и дело: «Нальчик — двадцать вторая», «Тбилиси — семнадцатая». Было очень жарко. Правду сказала эта, как ее… Женя про