Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

там дичь, всякую честь-нечисть.

Завгар не ответил, а Карпов откинулся на спинку стула, оглянулся на темные углы, комоды и койки, на бабьи фигуры у печки и громко сказал:

— Да, на простор тебе надо, Иваныч. В город. Там, знаешь, разные общества имеются, — гудящий голос его заполнял всю комнату. — Квартиру дадут, чистота. А бытие, как говорится, определяет сознание.

Борис Иванович слушал с гордостью. И пусть бабы его послушают, пусть знают, что у них за хозяин. И вообще за столом в тот вечер все шло ладно и весело, смачно ели, много пили. И только однажды опять этот завгар, после стопки, совсем некстати сказал заикаясь:

— Вот гляжу я, Борис, живешь ты как-то впритык, без смысла живешь, без оглядки, — и крепко вытер ладонями потное лицо.

Какую-то ерунду, в общем, сказал, а вроде не пьяный был. Но Борис не обиделся, потому что Карпов ему ответил:

— А чего оглядываться? На кого теперь оглядываться? Дуй себе в две дырочки и шагай. Верно я говорю, ревизор?

Пьяненький Папикян вздохнул:

— На все надо смотреть философски.

И хозяин стал наливать по новой. Нравилось ему быть хозяином, угощать. И завгару он тоже налил от души: до самых краев, аж на стол стекло. Пусть. Чего на него обижаться? Он войной обижен, и все же какой-никакой, а начальник.

А дождь барабанил по стеклам. И мать суетилась, все бегала с фонарем во двор, в погреб за соленьями. Фартуком прикрывала тарелки от дождя. Иногда за печь к внуку кидалась, когда тот кричал спросонок и мешал важной беседе.

И Серафима не присела, жарила-парила гостям свежатину. Сама кусочка не съела, к столу не подсела — стеснялась.

— Чего она у тебя дикая, как азиатка? — гудел Карпов.

— Не уважаешь? — прикрикнул муж.

И Папикян позвал, оглядывая ее фигуру:

— Мамаш, может, вместе выпьем, а?

Потом отступились.

— Моя уж на что старуха, а и то всегда поддержит, всегда выпьет совместно, — говорил Карпов. — Вон Папикян в Польшу недавно ездил, так там знаешь бабы? Цивилизация! Верно я говорю?

Ревизор грибками хрустел, глаза прикрывал: верно, верно.

— А я там в войну был, — опять некстати сказал завгар. — Бабы как бабы. У нас даже лучше… Я в войну где только не был.

И тут пошел спор, что раньше, а что теперь. Впрочем, не спор, а Карпов и Папикян говорили наперебой. И Борису Ивановичу понять их было трудно. А завгар и вовсе не слушал. Он грустно молчал, замечая по временам, как над столом появляются темные женские руки. Они неслышно и ловко меняли пустые тарелки на полные, что-то подкладывали, бережно подносили еду. И когда завгар видел их, эти темные руки, он опять крепко вытирал ладонями лицо.

К ночи за ними приехал «газик» завгара. На пороге тихо вырос завгаров шофер Женька Голиков в черной кожанке. Потом взглянул на Бориса, да так, будто хотел сорвать ружье и пальнуть ему прямо в лицо. А Иванычу что? Он смеется, ему плевать. Он теперь с начальством пьет и косулю не для себя, для них убил в заказнике. Вон ляжку уж съели. И его сейчас никак не взять. Пусть смотрит, хоть треснет, общественный контролер. Пусть завидует.

— Учти, Борис, — выходя, сказал Голиков в темных сенях, — последний раз тебе с рук это сходит. Учти…

Потом все уехали и косулю увезли.

И сразу в доме стало пусто, постыло. Миски, кастрюли, да шушукаются бабы у печки. Хоть плачь. Борис Иванович не знал, куда деть себя. Наутро, проснувшись, увидел ревизоровы сигареты с фильтром (у них в сельпо таких не было), почти целую пачку, в рассоле только подмокли. Просушил их на противне, уложил в пачку и спрятал за зеркало. Потом курил изредка, по одной. Все охоту припоминал, и разговоры с начальством, и как его Иванычем величали. А к зиме его оформили мастером и разряд повысили — видать, не забыл Карпов косулю.

…С каждым шагом под ногами становилось мягче. Оп ступал по толстой моховой подстилке, опускался в распадок, скоро он должен был пересечь полотно. В тени нежно зеленел папоротник, а на поляне росли кусты кислицы с красными, прозрачными на солнце ягодами. Борис Иванович остановился, прислушался: в траве стрекотало, и над головой старательно насвистывали пичуги. Охоты тут не предвиделось — полотно рядом. Он набрал полную горсть красных ягод, пожевал, поморщился. Татьяна называла их красной смородиной и все смеялась: «Что это у вас за кислица? Не кислица, а смородина это». И покупала на базаре на варенье по гривеннику за стакан. Борис Иванович сердился: «Да у нас ее навалом, никто не берет. А тут такие деньги дерут». А она опять смехом: «Ну, едем к тебе в Сибирь, Боречка, за кислицей». И поехала бы. Она хоть куда с ним поехала бы — такая уж отчаянная была. А ему это ни к чему. Она ж его сама, по собственному желанию из общежития к себе в квартиру перевела. Хорошая квартира. Третий этаж в поселке городского типа. И вместе с ним вещи тащила по улице, у всех на глазах, сраму не побоялась, все же в конторе счетоводом работала. А ему что, он не против, раз баба сама. И бытие, как говорится, определяет сознание. С работы прибыл в автобусе, из сапог сразу в ботиночки, надел чистое, все подано, вымыто. Хоть в клуб иди, хоть баклуши бей. Ни тебе коровы, ни тебе огорода. К празднику опять же рубашечка новая или еще что. Любила Татьяна подарки ему покупать. У нее продавщица в раймаге была знакомая. Вот и сейчас рубашка на нем, чешский нейлон, тоже она к Маю брала. В общем, жить было можно. Вот только причуды ее! Домина, например, не любила. Все к соседям его гоняла или во двор. «В дом, — говорит, — не води, не люблю я этого треску». А то вдруг в кружок его записала, политинформации слушать — смех, да и только. «Жизнь, — говорит, — твоя, Боря, катится, не делаешь ты ее».

Борис Иванович шагал меж стволов по теплой от солнца траве, все ближе к дороге. Думал с усмешкой, что бабы ему все не те попадались, не те. Днем Татьяна строгой была, а ночью ласковой, нежной и все разговаривала, спать не давала. Все любила по ночам в темноте про дела ему рассказывать. Про конторские, про совхозные, все делилась, советовалась. А он слушал молча, сквозь сон. Зато уж с утра на сплаве гоголем ходил. Знал, кого поругать, с кем промолчать. С