Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

умом бригадирствовал. Командовал с усмешечкой, свысока — знал то, чего другие не знали.

Только иногда по ночам она вдруг печалилась: «Хочу дочку от мамы забрать. Чтоб все у нас толком было, чтоб семья. — Потом тихо вздыхала ему в плечо: — Вот ведь не шалопут ты, Боря. И вроде бы самостоятельный мужчина. А вот как без костей. Как дым вроде. Не ухватишь…» Он в темноте усмехался, довольный, все по-своему понимал — это уж точно, не ухватишь.

Борис Иванович оставлял следы в мягкой дернине. Нет, надо обратно к Татьяне, к Татьяне ехать. Что ему здесь? Опять дороги обхаживать? Нет, надо развестись с этой и жениться на Тане, честь честью. Девчонка ее — не помеха. Пусть растет себе в Ростове у бабки, а она пусть посылки шлет. Ему что, жалко, что ли? У него и свой оголец вон какой вымахал. В школу уже ходит. И тут явственно вспомнил Мишу, сына, как тот появился ночью на пороге комнаты, вспомнил его глаза, личико в частых веснушках. С неожиданной гордостью и волнением подумал: «Ишь ведь, механик — и велосипеды уже чинит, приемники крутит…»

Из-под ног с шумом выпорхнула тетерка, сквозь зелень метнулась в небо. Он машинально сжал ремень ружья, подивился, что птица не пугана, значит, на той стороне тоже будет охота.

А с Татьяной они не ссорились. Раз только, уж перед тем, как скрыться ему. Она из конторы ночью вернулась. За окном лил дождь, и он все ждал ее, ворочался. Шесть километров она под дождем протопала. И синяя вся стояла в дверях и улыбалась еще, довольнешенька. Квартальный план, говорит, с бухгалтером кончили, сдавать завтра, из управления звонили. Он тяжело сел на койке. Ах, с бухгалтером? План, значит, кончали? Ночью? А тот что, законов не знает — сколько работать положено? Вскочил, ударить ее хотел. Но сдержался. Чего связываться — жена, что ли, не расхлебаешь потом. Наорал, правда. А та молча разделась, на диван ушла: «Разные мы с тобой люди, Боря». Еще бы не разные — не мог успокоиться он. Погодя, опять сказала во тьме: «Странный ты. И молодой вроде, а ни на что души не положишь. И загорись рядом — не подымешься». А сама-то? Сама-то хороша…

Борис Иванович зло продирался сквозь малинник, проросший на старой гари, лоб его взмок. Сама хороша! Устал он от нее. Надоело, покою нет! И не то чтоб слишком крута была, нет. Просто хотела все по-своему повернуть, на свой лад, беспокойная была. И будто видела его насквозь. А разве это дело, когда баба верх берет? У него и своя голова на плечах. И пока он сидел у пристани, на причале, ждал парохода, все оглядывался, все боялся, а вдруг догонит, кинется: «Борюшка-Боря!» — повиснет и… уж навсегда.

Борис Иванович остановился, закурил папиросу, представил, как она в тот вечер, придя из конторы, ждала его после работы, как ночью искала на сплаве, оскальзывалась в туфлях по бревнам, а узнав — сколько сраму пережила, и как сейчас, взяв бюллетень, наверно, ничком лежит, уткнувшись в подушки, на которых недавно лежали вместе. И так ему стало тоскливо, что никогда уж ему не быть с нею рядом, что не простит она и даже не поглядит в его сторону. Да, зацепила она его за душу. Такая уж это баба, крепкая и отчаянная, Симка — это другое дело. Эта простит. Но сразу вспомнилось утро — ах, лучше б не вспоминать! — и охватила растерянность: а где же он нужен? Кто нынче ждет его, Бориса Ивановича?

Вокруг дрожало зеленое марево, светились прогалины. Он сел на поваленный ствол, прикрыл глаза и будто опустился в густую тинистую воду. Нет, что-то он делал не так, и жизнь повернулась к нему иной, неведомой стороной. Прошлого не вернуть, а в этом настоящем он не знал себе места. И незнакомое чувство страха охватило его. Впервые он не знал, как жить дальше, что делать, куда идти.

Он тяжело поднялся, стал оглядываться, выбирая направление. И вдруг сквозь зелень кустов увидел живое рыжее пятно… Марал!

Это была неслыханная удача! Молодой двухлеток стоял на залитой солнцем прогалине, буквально шагах в двадцати, и мирно пощипывал траву, переступая на высоких ногах.

И сразу весь мир исчез для Бориса Ивановича. Исчезло все, и прошлое и настоящее. Исчезла память, исчезли мысли. Все захлестнуло одно, острейшее, первобытное чувство охоты — не упустить, не спугнуть, убить. Не дыша, не сводя взгляда со зверя, он потянул с плеча ружье. Но тот каким-то чутьем понял опасность, вскинул красивую голову, замер. И вдруг сквозь зелень метнулся прочь. Грохнул выстрел, гулко, раскатисто. Не помня себя, Борис Иванович бросился через поляну в чащу. Он тяжело бежал по зелени, напрямик, напролом, слыша глухой стук сапог, а далеко впереди затихающий треск ветвей. «Промахнулся ведь! А? Промахнулся!» — с отчаяньем билось в его голове. На бегу он вскинул ружье и еще раз, уже наугад, со злостью выстрелил зверю вдогонку. Эхо перекатилось по сопкам и замерло.

Тяжело дыша, Борис Иванович стоял в звенящей лесной тишине. Нет. Не везло ему. Не везло ему больше в жизни! А ведь как он лихо раньше стрелял! Он стоял, опустив ружье, и весь окружающий мир понемногу возвращался к нему. Возвращалась память, возвращалось прошлое и настоящее. Он повернулся и пошел к полотну по высоким травам, огибая колодины. И все тревожное, неразрешимое, о чем он думал недавно, нахлынуло с новой силой. Все вернулось к нему: Татьяна, мать, Мишка, Сима, даже Голиков… «Голиков?» — Борис Иванович испугался. Этот Голиков мог быть сейчас где-то рядом, мог слышать в заказнике выстрелы. На душе стало совсем противно, тревожно. А может, махнуть на Усть-Илим? Как-то один говорил в поезде, места там хорошие и платят добро… А вокруг было тихо-тихо и солнечно, только птицы звенели в листве.

…Борис Иванович спускался вниз по склону, к светлой дороге. Вот она уже проглянула между стволами. Вот кусты расступились, и он вышел к высокой насыпи полотна. Оглянулся. И сердце оборвалось: вдали, от станции, кто-то ехал на велосипеде. Он быстро отступил в кусты: неужели слышали выстрелы? Пригляделся. И вдруг понял: это же Мишка! Сын его!

Мальчик ехал, просунув босую ногу под рамой большого старого велосипеда, и привставал при каждом нажиме. Сетка с консервами, поллитрой и сигаретами тяжело покачивалась у него на руле. Он торопился, без передышки гнал седьмой километр, а сам всей душой своей был уже там,