Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

Почему все эти гребаные тупые люди не несут ответственность за свои гребаные тупые действия? Они даже не осознают, вся трагедия именно в этом.

Не то чтобы Коля тут был идеальным. Не идеальный — и не пытается. Вопрос в другом: почему мучается от чужой тупости только он? Пусть мучаются виноватые. Не забываются на дне бутылки, а смотрят правде в глаза. Или что, от правды похмелье страшнее?

Коля отслеживает, как Маришка занимает уже третьи колени, выпускает ее из вида. Дурочка недолюбленная, что с нее взять? Коля при всем желании — не долюбит. У него столько нет.

Он протискивается на балкон. Уже будучи датым. Трезвым на такое вообще не решишься. Он спрашивает у Сереги:

— Сигаретки не найдется?

— Не найдется.

— Это правильно, — одобряет. — Сначала найдется для одного — потом придется раздавать остальным.

Серега ухмыляется. Даже решает — знакомиться. Пустой обмен именами. Хотя — ладно: знай того, кто знает, по имени и в лицо. Сейчас он расскажет, чтобы хуже спалось.

— С братом твоим знаком. Рыжий такой, заноза в заднице.

Серега подтверждает характеристику — кивает.

— Слышал, вы в контрах.

— Это он тебе сказал?

— Да нет. Это друг твой — находка шпиона, — тут Коля входит во вкус — и даже растягивает губы в улыбке.

— Что за друг?

Хочешь знать, кто сдал? А главное — кого?

— Он бухой тогда был. Говорит: а я как-то мальчишку с лестницы столкнул. Нечаянно. Он просто не дался. В смысле — не дал. В смысле — не растлился. Сколько ему было, твоему брату? Тринадцать? Теперь, говорит, за ножи хватается… А самое смешное: все решили, будто пацан соревнований испугался — и покалечился сам. Особенно ты.

Серега хватает Колю и пихает в раму незастекленного балкона. Смотрит на него, а глаза — злющие-злющие.

— Ты че несешь?

— Твой друг сказал: у бляди-мамаши отпрыск — такая же блядь. И чего он, интересно, не захотел?

Свалиться с четвертого этажа — за правду. Ну как? У Сереги такой вид, словно он собирается — сбросить. Но Коля не унимается:

— Спроси его сам.

IV

Каким-то чудом он вырывается живым. Не знает, сколько точно отхватил. Он ищет Маришку. Находит. Стаскивает с кого-то. Она начинает возмущаться, но видит его лицо и стихает. Идет за ним.

Как в старые добрые.

Она включает воду в ванной. Смывает кровь. Он шипит. Она дует. И говорит с ним, как с маленьким, чтоб потерпел.

— Ты у меня заботливая… Мать такой никогда не была. А ты говоришь: похожа.

— Такое у тебя было дело, мудак?

Он кивает — и почти довольно.

— Шумгин, ну че ты лезешь-то везде? Я тебя десять тысяч раз сказала: никому не нужна твоя правда.

— Мне нужна.

Она цокает, выдает ему щелбан. Потом жалеет и целует.

V

Шалость удалась. Иначе бы Коля не выходил из ванной — под ругань и драку. Отличная вечеринка. Всем удачи. А Коле — спокойных снов в объятиях не своей девушки. Она любит «ущербных» — чтобы зализывать им раны. Может, свои.

VI

Серега заваливается домой. В полной темноте. Где-то бубнит телевизор. Или сразу два. Или больше. Он роняет ключи. Поднимая ключи, роняет перчатки с полки, в которую вписывается — головой. Поднимая перчатки, роняет себя. Решает: пусть все лежит.

Но сам встает.

Он раздевается. И даже умудряется поставить ровно ботинки и повесить в шкаф пальто: муштра — она такая.

Дальше он идет проверять. Спит или нет Лофицкий. У того горит лампа. Уже которую ночь. Серега не знает, на кой черт. Может, к пятнадцати годам у пацана поехала крыша — и он, помимо родаков, начал бояться монстров под кроватью. Хотя родаки — страшнее.

Серега смотрит: придурок за рабочим столом, красит очередную фигню. Художник недобитый. Мамкина девочка. То-то потом к нему пристают, если он со своими книжками и чертежами.

Гадство такое. И мутит еще. То ли от жизни, то ли от спирта.

— Че приперся?

— Че не спишь, мамка твоя не устроит?

— Жду тебя — не поверишь.

Серега не верит.

Стах отвлекается от своего девчачьего занятия. Смотрит. Не понимает:

— Кому рожу начистил?

— Может, начистили мне.

Стах усмехается:

— Нет, это вряд ли.

Серега тоже усмехается. А потом проходит. В эту комнату — пустую. Садится на кровать.

— Ты не попутал? — спрашивает Стах.

— Насколько я хреновый брат?

Стах замирает на пару секунд, а затем поворачивается на стуле, как в замедленной съемке. Теряет усмешку.

— Че это тебя пробило? Перепил? Сотрясение? Может, «скорую»? У тебя пол-лица в крови, в курсе? Мозги подтекать не начали? Голову покажи.

Стах поднимается. Серега не дается.

— Руки убрал, — рычит.

— Сиди, калечный. Я принесу чего-нибудь. Но лучше «скорую». Или в травму бы тебя. Кранты.

Стах всерьез намылился за аптечкой — и бесит. Он бесит. Потому что ему не все равно. И потому что Сереге тоже.

— Это был Макс.

Стах замирает в проходе. Серега не может разобрать причины, но и свою причину — он не называет. Пусть думает, что хочет.

Надумав, Стах отмирает и выходит из комнаты.

Серега спускается на пол, сдавливает руками голову — она раскалывается на части, звенит в ушах. Может, действительно сотрясение…

Стах возвращается. Первым делом отдает стакан воды. Серега осушает залпом. Потом теряется. Смотрит. Стах какой-то тусклый и мерзкий. Хуже, чем обычно.

— Хреново выглядишь.

Стах запрокидывает голову — и смеется. Хочется разбить ему лицо — за спектакль. Никому не смешно. Никогда. Но он все время ржет, как будто — да. И еще хамит:

— Чья бы корова мычала.

— Ненавижу тебя, сука.

— Я знаю.

— Мы не квиты.

Стах замирает и усмиряет веселье. Серега повторяет:

— Мы не квиты. Никогда не станем.

— Да. Нам нечего сравнивать. Всегда будет по-разному. Не хуже и не лучше. Я все ждал, что ты поймешь, — больше не жду. Я бы это не делил. Эту дерьмовую семью. И нашего отца. Я бы отказался. И тебе такого бы не пожелал. Раздельно или нет — одинаково паршиво.

— Может, было бы иначе…

— Да, было бы иначе. Но все равно паршиво.

Серега скрипит зубами. Не выносит, когда этот маленький выродок — прав. Он повторяет:

— Руки убрал.

Не принимает помощи. Не остается. И уходит к себе — лучше, конечно, подыхать. Потому что жить со всем этим не получается.

========== Глава 36. Ныряй ==========

I

Все воскресенье Стах наблюдает за братом. Чтобы знать наверняка, верно ли понимает, из-за чего Серега подрался с корешем. А если верно, то как он свыкается с его, Стаха, стыдной тайной, не морщится ли больше, чем всегда, не считает ли жалким и бракованным сильнее, чем обычно.

Уже под вечер, выходя из кухни, Серега пихает его плечом и цедит:

— Это было не ради тебя. Не думай, будто что-то изменилось. Мне просто не нужны в друзьях… — он не договаривает.

А надо ли? У Сереги в башке сработала команда «фас». Он ввязался в драку не из-за брата… а из обыкновенного отвращения.

Стах встает на месте. Хочет догнать и спросить, расскажет ли Серега кому-нибудь… но быстро понимает, что такое никому не рассказать. И отец не простит никому из участников. Если бы только мать истерила — одно, тут Серега еще мог бы развлечь себя, но с отцом — не развлечешься, быстрее попадешь под раздачу.

Теперь у Стаха есть проблема понасущней. И он выбьет этой проблеме зубы. Сразу в понедельник. Он знает, кто это сделал. Не шакал, а шавка подзаборная. Нахрена он растявкал? Кто просил его кромсать легенду, что маленький мальчик испугался большого спорта?

Даже в тот момент, перед тем, как Стах свалился, ему не было стыдно и жутко настолько, как в вечер, когда брат — его собственный брат — заявился к нему в комнату сказать, что знает.

Стах сам виноват. Он в курсе, что виноват. Он со своими дурацкими чувствами вычеркнул Колю из пространства, наговорил гадости, выставил Тима негодяем. Но Тим — лучшее, что со Стахом в этом городе случалось.