Театр эллинского искусства - Александр Викторович Степанов

фрагменты безупречного тела, сами по себе не выдающие ни малейшего волнения. Однако какие сновидения обуревают деву, выражено страстной жизнью складок. Мне кажется, сочетание покоя и волнения, о котором шла речь, когда мы разглядывали позу Ариадны, проявляется иначе в том, как потоки складок захлестывают самодостаточную, как бы не подверженную волнениям красоту наготы. Как плохо понимали это художники, заимствовавшие позу «Спящей Ариадны», но старавшиеся ее раздеть, чтобы заставить зрителя думать не о тревожных предчувствиях покинутой, а о влюбленности Диониса!

Маленькая голова Ариадны склонилась на руку, не нагружая кисть, так что пальцы легко касаются плеча рядом со столь же легкой выбившейся прядью волнистых волос. Другая рука, невзначай удерживая предплечьем сползающий с темени гиматий, не давит сверху, не сплющивает пышную прическу; длинные пальцы свободно висят в воздухе. Нежное прикосновение Ариадны к собственному телу и этот воздух, охлаждающий свободную кисть, придают статуе тончайшую и настолько достоверную чувственность, что можно забыть о холодном мраморе и о колоссальной величине изваяния.

Я не могу приравнивать сон Ариадны к смерти, что, кажется, могло бы вытекать из расположения этого изваяния на саркофаге (если бы я был уверен, что саркофаг и фигура на нем — изначально созданное целое) или из сцены, изваянной на римском саркофаге конца II века, находящемся в Художественном музее Уолтерса в Балтиморе: Эрос подводит Вакха, окруженного пьяной свитой, к красавице, спящей в позе ватиканской Ариадны, но опирающейся не на скалу, а на колени бородатого Танатоса (ил. 199).

Ил. 199. Римский саркофаг. 190–200 гг. Мрамор, высота 85 см. Балтимор, Художественный музей Уолтерса. № 23.37

Дионис воскресит усопшую? — Нет, она проснется сама, ибо изысканные жесты, которыми пергамский скульптор окружил, укрыл деву, не обещают ей долгого сна. Скорое пробуждение неизбежно. Утомленное лицо Ариадны озарится радостью.

Ясон и Медея

Почему предводитель аргонавтов и похититель золотого руна копьеносный Ясон[414] не завоевал популярность в эллинском искусстве?

Мне приходит в голову несколько причин. В конце жизни этот выходец из глубоко провинциальной Фессалии оказывается заметной фигурой в ненавистном афинянам Коринфе, а ведь Афины — крупнейший художественный центр Эллады. Победительных единоборств со злодеями, угрожающими основам эллинского полисного уклада, за Ясоном, «пристрастным к земледелию»[415], не числится. В охоте на Калидонского вепря он особой доблестью не блещет. В Колхиде одолевает меднорогих, изрыгающих пламя быков благодаря зелью Медеи, делающему его неуязвимым; благодаря ее же находчивости убивает поодиночке воинов, выросших из посеянных им зубов дракона; крадет золотое руно — залог благополучия страны. Ни твердостью характера, ни решительностью не отличается. Пользуясь страстной любовью Медеи, обещает жениться на ней, чтобы заручиться ее помощью, однако выполняет обещание только из опасения, что иначе колхи, настигшие их на острове феаков, отнимут у него незаменимую помощницу. Вместо того чтобы взять на себя ответственность за месть убийце своего отца, он снова обращается к безотказной Медее, «чтобы она отыскала способ отомстить Пелию»[416].

Ил. 200. Полудрахма из Лариссы. 500–479 гг. до н. э. Серебро, диаметр 1 см. Копенгаген, Королевская коллекция греческих монет.

Ил. 201. Полудрахма из Лариссы. До 480 г. до н. э. Серебро, диаметр 1,2 см. Лондон, Британский музей. № 1885,0404.2

Но даже если бы Ясон был рыцарем без страха и упрека, аттические художники, изображая Геракла и Тесея, так хорошо разработали тему героической калокагатии, что этот провинциал вряд ли мог вдохновлять их на поиски новых ее вариантов. Скорее уж сюжеты с Ясоном могли провоцировать симпосиастов к подтруниванию над героем.

Миф об аргонавтах был известен с VIII века до н. э. Однако древнейшие изображения Ясона возникают как минимум на пару веков позднее, причем не в Афинах, не в Коринфе, а на родине героя — в Фессалии. Я имею в виду серебряные монеты из Лариссы, вычеканенные между 500 и 480 годами до н. э. (ил. 200, 201). Общее в этих крошечных рельефах — молодость героя и шапка странника. Волосы короткие, а не растекающиеся золотом по всей спине, как в «Аргонавтах» Пиндара[417].

Древнейшее вазописное изображение Ясона в Колхиде видим на дне ватиканского краснофигурного килика, расписанного Дурисом в 470‐х годах до н. э. Поднимаясь из-под земли, гигантский длиннобородый змей, «вдоль и втолщь громадней корабля в пятьдесят лопастей», раскрыл «несытые челюсти»[418], обнажив острые загнутые внутрь зубы. Как ни удивительно, из пасти чудовища выскальзывает совершенно невредимый Ясон, свесившись вниз руками, головой и великолепной массой черных вьющихся волос (ил. 202). Кажется, еще немного — и его сильное длинное тело окажется на земле. Позади змея висит на яблоне (а не на дубе, в отличие от словесных версий мифа) золотое руно. Змей послушен Афине, вставшей перед ним в полном вооружении. Копье, утвержденное острием вниз, — непререкаемое повеление изрыгнуть Ясона. Лицо героя, спокойное, несмотря на остроту момента, близко к классической норме: линия лба и носа — почти прямая, без переносицы. Изысканно тонкий ус, обогнув уголок рта, соединяется с бородкой. Светлый глаз с разомкнутым внешним уголком глядит не прямо вниз, а наискось, на стопы богини, едва заметно выражая нетерпение: ну скорей же, скорей, глупое чудище…

Ил. 202. Дурис. Килик. 480–470 гг. до н. э. Диаметр 30 см. Ватикан, Григорианский Этрусский музей. № 16545

Вероятно, Дурис слышал очень древнюю легенду, ибо в известных версиях сказания такого эпизода нет. Беспомощность Ясона перед чудовищем явлена без прикрас. Но почему незадачливого героя спасает от неминуемой, казалось бы, гибели Афина, а не Медея? Дело в том, что афиняне, возомнившие Тесея отцом аттической демократии, не могли простить колхидянке, которая на тот момент оказалась его мачехой, попытку отравить его, когда он неожиданно явился к отцу, не сразу узнавшему в молодом человеке сына и, стало быть, законного наследника. Как тут не вспомнить, что и в сцену бегства Тесея от Ариадны афиняне, ничтоже сумняшеся, вставили покровительницу своего города!

Ил. 203.