Жена авиатора - Мелани Бенджамин

На этот раз за все отвечала я, и мне это нравилось. Я наслаждалась каждой минутой – когда поднималась и спускалась по ступеням с неутомимым квартирным агентом, вечерами, изучая проспекты и брошюры, испытывая возбуждение, когда наконец нашла то, что нужно. Квартиру с двумя спальнями и маленькой кухней в Верхнем Вест-Сайде всего в квартале от Центрального парка. Потом мне предстояло приобретение обстановки: выбор текстиля, обоев, мебели – чрезмерная роскошь по мнению Чарльза, поскольку у нас было более чем достаточно мебели в Коннектикуте. Почему бы мне не взять ее оттуда?

Действительно, почему? Да потому, что мне хотелось начать новую жизнь. Конечно, я не сказала ему этого. Я объяснила, что, учитывая транспортировку, эта мебель окажется ненамного дешевле, чем новая. Потом я уверила его, что записываю все расходы в свою бухгалтерскую книгу. Казалось, это его успокоило.

Вскоре все было готово, и, первым, кому мне захотелось показать квартиру, был Чарльз. К своему удивлению, я чувствовала себя как невеста, ждущая, что жених сейчас перенесет ее через порог. Я была изумлена, что после всего того, что произошло за эти годы, он по-прежнему был первым человеком, с которым мне хотелось разделить все, что случилось, плохое и хорошее.

Но когда я пригласила Чарльза, он не пришел. У него была какая-то конференция в Германии. Но тем не менее он обещал вскоре приехать. Кстати, не забыла ли я вымыть кладовку, поскольку в последний раз, когда он был дома, то заметил несколько старых коробок из-под мыла на полке в углу.

Нет, я не забыла.

Так что первый вечер в своей новой квартире я провела одна, свернувшись на новой кушетке с бокалом вина и глядя в окно на расстилавшийся передо мной город – его огни, мчащиеся машины, проносящуюся мимо яркую жизнь. Весь день меня подташнивало, тянуло ко сну и кружилась голова, и ужасная догадка овладела мной – чувство, что я совершила неосмотрительную, непоправимую ошибку. Какое право я имела быть неосмотрительной в таком возрасте? О чем думала? Жить одной – это ужасная перспектива. Есть некая отрада в мученичестве, и многие годы власяница доставляла мне большее удовольствие, чем шелковое белье, которое я носила теперь.

Около моей двери послышались голоса, которые направились к лифту и стихли – голоса людей, отправившихся провести вечер в городе. Внезапно я почувствовала, что не хочу – и не стану – сидеть здесь в одиночестве и жалеть себя. Я взяла трубку и, зная, что случится в следующую минуту, набрала номер Даны.

Он приехал, и мы сидели в сгущающихся вечерних сумерках (я нарочно не зажигала свет), склонив головы друг к другу, освещаемые только светом уличных фонарей, впервые обходясь без слов, лишь взглядами и прикосновениями.

Испытывала ли я вину? Стыд? Сожаление?

Конечно, я все это испытывала. Я была замужем, он был женат. У нас обоих были дети, которых мы ни в коем случае не хотели травмировать.

Но я уже была готова. После многих лет, проведенных с человеком, который не хотел слушать то, что я говорю, если только я не повторяла его собственные мысли и не уверяла, что он во всем прав, я была готова. Более того, я отчаянно старалась утвердить те части своей души, о которых Чарльз никогда не хотел знать. Слабые части – так он считал, и мне очень долго казалось, что плохо испытывать симпатию, горе, сомнение, желание расплакаться от любви и счастья, отчаяния или просто от звуков музыки, поскольку все это постыдная слабость.

Дана научил меня, что потребность испытывать печаль и жалость означает, что человек обладает способностью глубоко любить, жить полноценной жизнью – и это та способность, которой надо дорожить. Именно поэтому я и полюбила его – он никогда не жаловался, когда я меняла по какому-нибудь поводу свое мнение или когда высказывала свои страхи и опасения. Он никогда не заставлял меня умерять эмоции, потому что сам делился со мной своими настроениями.

Эта честность и полная свобода заставили меня почувствовать, что раньше я как будто жила в одной из лишенных кислорода камер, которые Чарльз испытывал во время войны. Из которой я наконец вырвалась и увидела цветы, услышала музыку и ощутила взгляд теплых карих глаз и всю атмосферу, все пространство мира – не только то, которое было видно сверху во время полета. И почувствовала, что это мне никогда больше не надоест.

Мы были осторожны, к тому же у меня было мало друзей со времени моего замужества. Также нам на руку было то, что дети были слишком поглощены своей собственной жизнью, чтобы замечать, что у меня тоже есть своя жизнь.

Постепенно вокруг нас с Даной появился небольшой круг его преданных друзей, тех, кто знал подробности его собственного брака. Хотя большинство из них было изумлено, узнав подробности моего. Кроме того, к своему удивлению и радости, я обнаружила, что являюсь чем-то вроде литературной звезды. Я стала популярной гостьей, которую престижно приглашать на званые обеды.

Конечно, я знала, что мой издатель был доволен «Подарком моря». До сих пор выходили дополнительные издания в твердом и бумажном переплете. Я получала теплые и восторженные письма от женщин со всего мира. Они благодарили меня, спрашивали, откуда я так хорошо знаю их проблемы, и уверяли, что теперь я их лучший друг на всю жизнь.

Оторванная от большого мира в Коннектикуте, я не имела возможности ощутить вкус литературной жизни – жизни, о которой мечтала, учась в университете. Так что я с радостью принимала приглашения произнести речь на банкетах или собраниях для сбора средств или почитать свои произведения на вечерах в библиотеках или в прелестных маленьких магазинчиках в Виллидж. И меня просили сделать это не потому, что я была миссис Чарльз Линдберг, женой авиатора. Меня просили это сделать, потому что я была Энн Морроу-Линдберг, последней литературной сенсацией.

Я наслаждалась каждой минутой. И только изредка мне хотелось, чтобы Чарльз был рядом, чтобы видеть мой триумф.

Дана редко посещал эти мероприятия в качестве моего спутника. У меня имелись другие женатые друзья мужского пола, которые были рады это сделать, но он всегда был там как один из нашего круга друзей, и, когда вечер заканчивался, мы все возвращались в мою квартиру, где уже ждал Дана, сидя в своем кресле около камина. Я садилась в кресло напротив него, и мы разговаривали, и смеялись, и играли в разные игры весь вечер. Мой интеллект, мой ум – я уже забыла, что обладаю ими, поскольку Чарльз мало обращал на них внимания. Но в другом обществе, где ценили мысль больше действия, смех больше занятий домашним хозяйством, они расцвели и обострились. Моя речь пестрела остроумными высказываниями, глубокими мыслями. Однажды, в середине игры в шарады, я взглянула в зеркало. На моих губах играла беззаботная улыбка, которой я никогда не видела на своих фотографиях. Я рассмеялась. Наконец-то я стала реальным человеком. Счастливым человеком.

Иногда Дана дожидался ухода остальных наших друзей, хотя, бывало, вечеринка затягивалась на всю ночь.

– Ты даже не представляешь, насколько ты обворожительна, – шептал он мне на ухо, когда мы занимались любовью.

Сначала все это приводило меня в ужас. Как возможно, чтобы меня касались чужие руки, а не руки мужа? Чтобы чужие мужские глаза смотрели на мои слишком большие груди, с возрастом потерявшие форму, на мой отвисший после шести беременностей живот, на мои бедра, хотя и не очень раздавшиеся вширь, но теперь покрытые целлюлитом. И на мои шрамы – хотя, конечно, их он знал лучше, чем кто-либо другой, более близко, чем даже Чарльз. Был момент, когда он нежно и шаловливо провел указательным пальцем вдоль шрама, оставшегося от операции на желчном пузыре, так близко, так опасно близко от моих самых сокровенных уголков…

Это меня невероятно волновало. Я перестала сравнивать его с Чарльзом физически, потому что это было нечестно ни по отношению к нему, ни по отношению ко мне. Я просто отдалась его любящим, настойчивым рукам, исследовавшим все мое тело, и, к своему стыду, сама не могла насытиться, исследуя его тело. Эта разница очаровывала меня – другое ощущение от прикосновений пальцев, губ, другие звуки, другие запахи, другие способы…

Мое тело давно жаждало перемен, так же как и моя душа. И я ответила ему со страстью, которая сначала удивила, а потом воспламенила Дану. В ту ночь два человека средних лет, из которых каждый считал, что плотские наслаждения уже позади, обнаружили, что это совсем не так.

В ту ночь я уснула в его объятиях. Никогда раньше не засыпала в объятиях мужчины. Этого мой муж никогда не позволял мне сделать, даже в самые ранние годы нашего брака.

Но вот обнаружила, что нет удовольствия более прекрасного, чем дышать в унисон с любимым.

Единственное огорчение, которое я позволила себе, была мысль о том, что мне понадобилось более пятидесяти лет, чтобы понять это. И когда это наконец произошло, то объектом оказался не мой муж.