Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Это твой психиатр надоумил тебя так разговаривать со мной?

– Нет, и не надо ничего сваливать на психиатра. Это говорю я, твоя жена Энн.

Он продолжал есть, и я не могла понять, слышит ли он меня. Он начинал глохнуть после всех этих лет, проведенных в кабинах с шумящим мотором. Он всегда презирал тех, кто, как я, затыкал уши куском ткани. «Это мешает восприятию», – говорил он.

Он был слишком горд, чтобы признать свою неправоту.

– Ты не понимаешь, что это значит для меня – знать, что ты здесь, – проговорил он после короткого молчания. Его голос стал мягким и неожиданно умоляющим, и я поняла, что он меня услышал. Он обошел вокруг стола, поставил свой стул рядом с моим, взял мои руки в свои, и я не смогла сдержать волнения от его прикосновения. Он так давно до меня не дотрагивался, я даже не осознавала, как давно это было. Дни, недели, месяцы; бесконечная, томительная 1000 и 1 ночь. До меня уже вечность никто не дотрагивался. Даже небрежных объятий своих детей я больше не получала.

– Это именно потому, что ты здесь, – продолжал бормотать Чарльз низким воркующим голосом, как хорошо настроенный приемник, – и то, что ты всегда была здесь, следила за домом, давала всем нам возможность уезжать по делам – я могу делать работу, которая мне необходима. Я не смог бы сделать и половины без тебя, Энн. Я думал, что ты это знаешь. Ты – моя команда.

Черт бы его побрал! Я выдернула руку, вскочила со стула и бросилась в кухню, где встала у окна и прислонилась лбом к холодному стеклу. О, он хорошо знал, что надо говорить и когда. Именно тогда, когда я пыталась освободиться от его влияния, он доказал в который раз, что может управлять мною.

Я взяла шоколадный торт, купленный в магазине, хотя знала, что он не любит его. Но в последнее время я привыкла к самой простой пище: яйца-пашот, тосты, суп. Поскольку в доме редко кто бывал, я больше не нуждалась в постоянном поваре. С тортом в руках я вернулась в гостиную и поставила его на стол перед Чарльзом. Он нахмурился, но отрезал кусок.

– Что будем делать, Чарльз? – Я опять села на свое место за столом, аккуратно свернула салфетку и положила ее рядом с кофейной чашкой. – Реально и исходя из логики событий? Я знаю, тебе так понятнее. Я не собираюсь жить здесь одна. Если хочешь, чтобы я была всецело в твоем распоряжении, постоянно ждала тебя, то я могу прекрасно сделать это и в другом месте.

– Энн, это становится смешно. Я летаю, я занимаюсь своей работой. Понимаешь?

– Я тоже раньше занималась этой работой, – напомнила я ему.

А что я делала теперь? Ждала, волновалась, тосковала, кипела на медленном огне? Иногда получала письма от женщин, завидовавших моему идеальному браку – тому самому, который я изобразила на страницах моей книги. Мой призыв, который до сих пор остался без ответа. Возможно, потому, что я потратила слишком много лет, посылая молитвы не тому богу.

– Теперь все по-другому, – Чарльз решил оседлать свою любимую тему – опасности современного мира, – мир меняется, слишком быстро, считаю я. В будущем я бы хотел отойти от дел и вернуться к более простой и спокойной жизни. Я должен знать, что она есть – здесь. Я должен… – его голос дрогнул, и он сделал глоток молока, чтобы справиться с дрожью, – я должен знать, где ты, – продолжал он, тыча вилкой в кусок торта, – просто должен знать. Я спокоен, когда уверен, что ты здесь, в безопасности. Я думал, что ты как никто другой поймешь меня.

Я открыла рот, чтобы ответить, но сердце внезапно забилось так сильно, что я не смогла говорить. Потрясенная, я тяжело опустилась в кресло.

Я никогда не говорила ему, что мне пришлось рассказать нашим детям про убийство их старшего брата – после того как они услышали об этом в школе. Я никогда не говорила ему о коробке с фотографиями, которую до сих пор хранила под кроватью.

Но мой муж не мог обходиться без меня так просто, как он хотел убедить нас обоих. И я не могла без него, так же как без детей. Тем не менее я впервые оказалась в более выигрышном положении. Избавившись от гнева и чувства обиды, я излечилась. Разделила свое горе с другими, кто обращался ко мне с собственными горестями – бесчисленным числом женщин, которые в течение многих лет просили моего совета. Я любила наших детей, полностью участвовала в их жизни, тратя свои душевные силы.

Что касается Чарльза…

Дистанция, которую он установил между собой и нами, резкость, даже грубость – неужели это был его способ самозащиты? Так долго мне хотелось верить, что смерть нашего ребенка не разобщила нас; я думала, что она, наоборот, связала нас вместе, заставила полагаться друг на друга. Но теперь у меня открылись глаза, и я поняла, что это были иллюзии.

Теперь я уже не могла помочь Чарльзу, даже если бы он попросил меня об этом, чего он никогда не делал.

Потягивая кофе, я осторожно стала подбирать слова.

– Мы не должны продавать имение, у меня есть деньги. Мы можем сохранить имение до тех пор, пока Рив не закончит учиться, а потом использовать его для отдыха. Мне бы хотелось снимать апартаменты в городе. Я хочу быть ближе к людям, театрам, магазинам.

– Зачем тебе все это? – Чарльз был неподдельно удивлен.

Он положил свою вилку и уставился на меня так, словно никогда не видел меня раньше. Я вспомнила, что он часто так смотрел, когда ухаживал за мной – холодно, изучающе, как будто хотел проникнуть в мои мысли.

Я улыбнулась этим воспоминаниям, и он внезапно покраснел и отвернулся, как будто пойманный врасплох.

– Чарльз, мне пятьдесят лет. Я была городской девушкой, когда мы встретились, помнишь? С тех пор я никогда не жила в доме по собственному выбору. Всегда наше жилье выбирал ты. Твоя жизнь, твоя слава, твои обстоятельства всегда диктовали мне, где надо жить. Я считаю, что пришло время мне пожить для себя, как считаешь? По крайней мере самой выбирать себе друзей.

– Ты прочла собственную книгу, не так ли? – Он нахмурился, но я заметила искорку восхищения в его глазах, и теперь была моя очередь покраснеть.

Надо признать, Чарльз очень гордился, хотя и был несколько удивлен успехом «Подарка моря». Он даже согласился в поддержку моей книги сняться для иллюстрированного приложения к журналу «Тайм».

– Возможно, – согласилась я, – но я не шучу.

– Я понимаю. Я просто никогда не видел тебя такой. Ну что ж, думаю, это звучит разумно. Ты уверена, что хочешь именно этого?

– Да, я хочу именно этого.

Он бросил на меня пристальный взгляд, который я выдержала. Когда-то, много лет назад, наши взгляды внезапно встретились и между нами пробежал электрический разряд, такой сильный, что мы оба испугались. Бывали случаи, даже теперь, когда наши глаза встречались и я чувствовала сильнейший толчок, переворачивавший все во мне.

Но этот взгляд был иным – он был оценивающим. Признающим, что я сделала шаг, которого никто из нас не ожидал, но к которому он сам меня бессознательно толкал многие годы. Я как будто слышала, что он думает.

В конце концов и я стала сильной. Я была в состоянии отделить свою жизнь от его жизни. Как и все хирургические процедуры, эта тоже должна происходить болезненно.

Мы продолжали молча есть. Молчание в конце концов было тем, что сблизило нас много лет назад; тогда он говорил, что никогда не встречал девушку, с которой так приятно молчать.

Но теперь, когда я обрела свой голос, мне бы хотелось им воспользоваться. И если такое произойдет, мне очень хотелось найти того, кто захочет слушать меня столько времени, сколько я захочу говорить. И пока мы разговаривали с ним, осознала, что, как это ни печально, этим человеком никогда не станет мой муж.

Глава девятнадцатая

1958

Я оставила его в стопке почты на столе в прихожей. Позднее я спрашивала себя, не сделала ли я это специально. Мельком взглянула на конверт, увидела свое имя, написанное знакомым почерком – «Энн Линдберг», и улыбнулась, потом положила его вместе с другой почтой, чтобы прочесть позднее, когда мы с Энси вернемся из города.

Моя дочь готовилась к отъезду в Рэдклифф, и ей требовался новый гардероб. Из двух моих дочерей она была более женственной – маленькая блондинка, с глазами, в которых виднелся озорной огонек, и насмешливо приподнятыми уголками губ. Но она совсем не была шалуньей, наоборот, самой серьезной из всех моих детей, даже серьезнее, чем Джон.

Она больше всех ненавидела то, что она Линдберг. Энси отчаянно рыдала, когда один репортер написал рассказ о пикнике в ее классе лишь потому, что она была дочерью Чарльза Линдберга. В тринадцать она отрезала свои длинные белокурые косы, когда узнала, что о них написали в какой-то газетной статье. Оттого, что ее имя тоже было Энн Линдберг, она получила двойную дозу нежеланной, отраженной славы. Каждый День матери[36]какой-нибудь журнал обязательно хотел напечатать интервью о нас обеих – о «двух Энн».

Я гадала, не потому ли, избавившись от своей подростковой стеснительности, она стала одеваться подчеркнуто модно и женственно. Это были черты, которыми я никогда не обладала, с помощью которых она могла утвердить свою индивидуальность, в отличие от меня.