Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Открыл глаза — солнце. Поднялся, позвал келейников.

   — Иван, Никита! Жена у Игнашки Башковского, слышал я, болеет?

   — Болеет, святейший.

   — Чего с ней?

   — В костях ломота. Трясуница.

   — Запрягите мерина, везите её ко мне, да чтоб тотчас!

   — Мерин тоже захворал, лежит, не встаёт.

   — Больного, что ли, подсунули?! — Никон знал, вторая его лошадь в извозе. — Ну, чего выпучились? Ступайте у келаря возьмите.

Строго шум пул.

Не прошло часа, привезли Игнашкину супругу. Ликом пригожая, круглозадая, но — неможется бабе, лоб в бисере пота.

   — Как тебя зовут? — спросил Никон.

   — Киликейка.

   — Нет такой святой! — Грозный лекарь брови насупил. — Кикилия — есть. Сколько дураков у нас в попах!.. Ну да ладно. Читай за мною «Отче наш».

Помолились. Никон помазал болящую святым маслом: лоб, глаза, губы, уши. Дал испить святой воды.

   — Будь здрава!

Женщину увезли, а Никон отправился на конюшню лечить мерина Москву. Глянул и расстроился: никуда не годная скотина. Приказал тотчас отогнать обратно, в Кириллов монастырь. Пусть пришлют доброго коня, а не то!.. Вскипел, но осадил себя. Что он мог — «не то!» — царю пожаловаться? Царь теперь опять обижен — не получил запечатлённого прощения.

Огорчённый, пошёл в новый сад. Сам выбрал место для посадок. Монастырские власти слова поперёк не сказали.

Вторую лошадь он послал в Кубенский монастырь, за саженцами. В Кубенском сады с Измайловскими, с царскими, могут поспорить.

Погода стояла тёплая, и, не желая упустить такой благодати, Никон распорядился сажать огород.

Все семеро работников, с их бабами, с ребятами трудились на грядках. Распоряжался здесь Игнатий. Подошёл под благословение:

   — Привозили мою бабу?

   — Привозили. Маслом её помазал. Бог даст — будет здрава.

   — Репы — десятину посадили. Гороху — полдесятины.

   — Мало. Распаши лужок. На своём горохе надо зимовать, никому не кланяясь. Навозу конского навозил, гляжу. Куда столько?

   — Святейший, по такой теплыни, по такому солнцу — грех не высадить дыни.

   — Не холодна ли сия страна для дынь?

   — Будут морозы — лапником прикроем. Надо потом завести рамы слюдяные.

   — Ну-ну! Старайся!.. Чеснок посадили?

   — Три дня тому назад. И лук, и чеснок... Огурцы сажаем. Видишь, какие гряды? Поднимать приходится. Земля серенькая, суглинок. Место низкое... Ничего! Я под гряды разного навозу велел постелить: поросячьего, лошадиного и пометцу птичьего.

   — Не забудь салат высадить. А хрен чтоб был — не хвостиками. Чтоб до слезы пробирал.

Пошли поглядеть ещё один огород. Этот Никон определил под лекарственные травы. Распорядился:

   — Половину земли мятой засадишь! Пироги с мятой с детства люблю. Возле тына высади жгучую крапиву, ту, что листьями остра. Девятисила дикого накопайте, пересадите, да и в Кириллов сгоняй, они разводят. Добрая трава.

   — Я семян зари достал да ещё солноворота. От чирьев.

   — Посади щавелю грядку. А возле здешних прудов — хмель. Старайся, Игнат. Коли войду в силу, не забуду тебя. Шалфея надо ещё посеять. Да побольше.

Воротясь в келию, Никон наконец покушал хлеба. Запивал взваром сладким, из пшена, сушёной земляники, приправленным перцем и шафраном. Поел ячневой каши с маковым сочком. Съел пирог с молоками да вязиги с крепким хреном. Всё это запил клюквенным киселём и чарой мёда на черешне.

Откушав, отправился на ближние пруды. Здесь у Никона было ещё два сада: один с малиной да с ежевикой, другой смородиновый, с красной, с чёрной, с белой. Эти сады он завёл на другой год своего изгнания. Малиновый сад — с полдесятины, смородиновый — с десятину. Пруды были невелики. Один — канавой, в сажень шириной, саженей двадцать в длину. Другой — подковой. Огибал берёзовый колок. Здесь у Никона были три пенька и три удочки.

Рыбную ловлю святейший почитал частью молитвы, богоделаньем.

Закинув все три удочки, стоял, прислонившись спиной к развилистой берёзе, смотрел на солнце. Солнце зашло за облако, и на него можно было смотреть. Ярь в нём чудилась умом неохватная. Синева между облаков тоже была жгучая, сердце обжигало. Весной.

«Господи! — думал Никон. — Жизнь прошла, а я, старый, больной, отвергнутый, не устал любить».

Он чувствовал, как устремляется его сердце к солнцу, к тайне сокровеннейшей, ибо Бог даёт жизнь земле солнцем, через свет, через тепло. С детства хотелось высмотреть на солнце знамение, скрытое от глаз нестерпимым сиянием. Верил — ему откроется, ибо он избран Богом. И было так: Господь вёл его на Соловки, на Анзеры[25]. Не он к Москве, она к нему прилепилась. И возвёл Бог его, крестьянского сына, мордву, в патриархи великого царства. И низринул, и упрятал в дебри, в заточение. А он, грешный раб, как и во дни отрочества, верил — унижен и гоним ради испытания. Сё — ступень. Возвращение грядёт Великое, осиянное Высшей благодатью. Взмолился:

«Господи! Как просто было Аврааму, Моисею, Давиду... Спрашивали Тебя, и Ты говорил им».

   — Трудись! — приказал себе Никон и пошёл проверять удочки. Две были пусты, на третью попался серебряный карасик. Таких кошкам отдают.

Поменял червяков, взял удилище в руки. Поплавок нырнул, а улов — с мизинец. Не стал в сердцах снимать малявку с крючка. Пошёл на другие пеньки. На одном, на широком, сидел, творя Иисусову молитву, на другом, шершавом, кособоком, только успевал червяков менять. Закинул — клюнуло. Карасище, горбатый, с лопух. Закинул — опять тащи. Три дюжины натягал.

Пошёл поглядеть на первое удилище, а оно к воде уползло. Подхватил, потянул, подсек — щука! Аршинная.

Вернулся домой, неся удочки на плече.

   — Клёва не было? — Кривозуб состроил морду страдательную.

   — Ну отчего же? — повёл Никон бровью. — Сбегай на Подкову, в трёх садках рыба. Да скажи Нефеду, повару, чтоб карасей покрепче поджарил — плавничками похрустеть, а щуку — в уху.

После обеда святейший отдыхал. Пробудился, а к нему очередь. И первым — сияющий Игнат.

   — Жёнка моя, святейший, здрава! Соскочила хворь с неё как с гуся вода! Пришёл на обед, а она песни поёт. — Кинулся поклоны бить. — Излечил, единым помазаньем излечил! Воистину ты у нас святой врачеватель.

   — Не я, Бог! — строго сказал Никон, но Игнат не унимался, бил поклон за поклоном.

   — Смилуйся, однако!

   — Да что такое?

   — Блудлива на язык моя глупая Киликейка, хуже козы, хуже драной кошки! Разлалакала на всю слободу. Вон, лечиться к тебе пришли.

Никон постоял, подумал:

   — Много ли?

   — Мужик, баба с младенцем, баба без младенца да парень — щека во какая! Разнесло.

   — Ладно. Скажи им, в Крестовой келье буду принимать. По одному.

Игнат вышел, а Никон пал на колени пред образами:

   — Господи! Пошли мне дар исцеления.

В Крестовой келейники Иван да Никита поставили кресло, стол, лавку.

Первым вошёл мужик. Рубаха чистая, голова да борода гребнем чесаны.

   — Что у тебя? — спросил Никон.

   — Руку маленько распорол. Нынче ночью глаз не сомкнул... Нарыв с кулак.

   — Подвигай лавку к столу, садись.

   — Не смею, святейший!

   — Садись. Заголяй руку. Левая, слава Богу.

   — Левая.

Багровую красноту венчал пузырь со зловещей зелёной головкой.

   — Иван! Поди набери подорожнику! — распорядился Никон. — А ты, Никита, неси двойного вина да найди нож немецкий.

Когда всё было готово, лекарь поднёс мужику ковш, налитый с краями.

   — Пей!

Мужик пошевелил бровями, примерился, хватил единым духом.

   — Теперь терпи.

Никон подержал нож в водке, полил водкой на больное место, резанул. Мужик дёрнулся, но не пикнул.

Не гнушался святейший, сам выдавил гной, порез залил опять-таки водкой, помазал святым маслом и, обложив больное место листьями подорожника, завязал белой тряпицей.

   — Жив?

   — Жив, — откликнулся мужик, отирая рукавом пот со лба.

   — Берёзовый сок по утрам пей, — назначил Никон лечение и поднёс ещё ковшик вина.

Вслед за мужиком предстала перед лекарем молодая баба. Сероглазая, губастенькая. Подошла под благословение.

   — Что у тебя? — спросил Никон ласково.

   — Молоко пропало.

   — А младенцу сколько?

   — Месяц.

Никон глянул на своих келейников:

   — Ступайте вон! — а бабе снова ласково: — Снимай верхнее. Титьки тебе помажу.

Титьки у несчастной матери были налитые, соски розовые.

Помазал, напоил из серебряной ложки святой водой и одарил алтыном.

   — Одевайся. Молока побольше пей да Богородице молись. Не я лекарь, Бог.

Расстроила Никона другая баба, с младенцем.

Еле живёхонек мальчонка. Помолился, помазал...