Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

«Хочешь до перемен в жизни дотерпеть — перестань стариться», — сказал он себе и, взяв к обочине, попридержал коня.

   — Игнатий, слышь?! — спросил он служку. — Лодка на прудах есть?

   — Четыре пруда — четыре лодки.

   — Не текут?

   — По два раза смолили.

Никон тронул повод, и мерин пошёл приятной иноходью, затягивая выброску ног. Между дивных великих сосен, каждая как шатёр, просияли пруды: четыре драгоценных капли. Для прудов он выбрал древнюю пересохшую старицу. Первый пруд в десять саженей, четвёртый — в сорок.

Келейники Ивашка с Никиткой да с ними охотник рыбачить стрелецкий сотник Андрей Есипов копошились на берегу четвёртого пруда, самого большого.

   — Святейший! Маловато нынче рыбки. — Сотник показывал на карпов, уже лежащих на траве.

   — Разве это карпы! — хмыкнул Ивашка. — Самые крупные — в пару ладоней. Караси и те вырастают помясистей, поразлапистей. У нас в Торопце на Соломином озере карпы — с лодку.

   — Кривозуб! — шлёпнул его по башке Никитка. — У тебя зубы-то от брехни скособочились.

   — Вот тебе крест! — Ивашка осенил себя Христовым знамением. — Святейший! Меня самого такой карп полдня вместе с лодкой таскал. Взвесили — два пуда пять фунтов!

   — Отчего они у вас такие вырастают?

   — Бог даёт! У нас в Троице святой князь Александр Невский венчался.

Подъехала подвода. Дьячок Сенька со служкой Игнатием принялись собирать рыбу в мешок.

Никон сошёл с коня. Спина побаливала, ноги маленько раскорячило. И вдруг увидел — бакланы сели на воду. Стаей, в стае добрая дюжина.

   — Вот кто мою рыбу жрёт! — Никон, забыв о пояснице, о ломоте в ногах, резво пошёл к воде. Обернулся. — Сотник! Андрей! Ружьё взял?

   — Взял, ваше святейшество!

   — Чего глядишь? Пали!

Сотник побежал к телеге за ружьём. Принёс, забил снаряд, насыпал пороху на полку. Бахнуло, птицы, хлопоча крыльями, помчались по воде, оторвались, прошли низко, в сторону озёр.

   — Промазал! — рассерчал Никон.

   — Далеко. Я пули взял, а по птице дробом нужно, — оправдывался сотник.

Было видно, на другом берегу всполошились девицы, все в цветных сарафанах, в корунах на головах. Прибежали к воде, поглядели на рыбаков и, видно, успокоились, ушли с песнями.

   — Хороводы водят, — сказал Кривозуб. — Мы уж их тут наслушались.

Никон подошёл к воде.

   — Да, мы своих карликов не скоро взрастим, чтоб лодку таскали, — усмехнулся Никон.

   — Хлебом надо рыбку подкармливать! — предложил диакон Мардарий.

Никон посмотрел на старца Кузьму. Старец улыбался, как младенец. Головку держал высоко, подставляя белое, прозрачное личико теплу.

   — Хлебушек и птичкам нужен, и рыбкам, — сказал Кузьма, соглашаясь с Мардарием.

Никон призадумался и решил:

   — В меньшом пруду будем кормить карликов — толокном, в другом пруду — ячменной кашей, в третьем — хлебом, а в большом — Игнатий, слышишь? — мясом. Купишь овечек дюжины две, пожалуй что и три. И чтоб каждый день была кормёжка. Ловить здесь уж не станем, подождём расплода.

Распорядился и вошёл в лодку:

   — Мардарий! Старче Кузьма! Поехали, поглядим, как хороводы водят.

Дюжие келейники сели на вёсла, перевезли.

Девицы на лужку, взмахивая руками, ходили по кругу, припевая:

Как по морю, морю синемуПлыла лебедь с лебедятами.Плывши, лебедь окуналася,Окунувшись, встрепенулася.

Девицы тоже словно бы отряхивались от воды, кружились на одном месте. Запрокидывая головы, глядели в небо, а песня шла своим чередом. Из хоровода выплыла на середину круга мужняя жена. В высоком голубом кокошнике, низанном речным жемчугом. Сарафан голубой, бусы на шее из сине-зелёной глазури — всё к глазкам, только сафьяновые сапожки алые.

Лебёдушки поплыли в одну сторону, а вышедшая в круг в другую — против движения. Она время от времени наклонялась и подбирала с земли невидимые пёрышки.

Тут ворвался в хоровод парень в рубахе с петухами на груди, голова кучерявая, золотая.

   — Чекмарь, — сказал Никону Мардарий. — А баба — жена его.

Чекмарь старался попасться на глаза супруге, но она ловко отворачивалась и не видела его. Чекмарь пел вместе с хороводом:

Божья помочь, красна девица душа,Спесивая, горделивая моя,Несклончива, непреклончивая!Молчи, девка, воспокаешься!Зашлю свата, высватаю за себя.Станешь, девка, у кроватушки стоять,Ещё станешь горючи слёзы ронять,Ещё станешь резвы ноженьки знобить.

Тут молодица наконец увидела Чекмаря, пошла следом за ним по кругу, приговаривала вместе с хороводом:

Я думала: не ты, милой, идёшь,Не ты идёшь, не ты кланяешься.

Отвесила добру молодцу земной поклон, а хоровод запел:

Склонилася, поклонилася,Поклонилася, поздоровалася.

Тут Чекмарь и супруга его поцеловались — и обмерли: монахи на них глядят, сам Никон.

Но святейший улыбнулся.

   — Всех лебедей прошу мёду откушать, — показал рукой на другой берег. Сам с келейниками, со старцами вошёл в лодку.

Жбан мёда привезли рыбарей потчевать, но сгодился для иного. Чару подносил сам Никон. Девицы, прежде чем выпить, целовали ему руку.

   — Как тебя зовут? — спросил святейший жену Чекмаря.

   — Дорофея, Микиткина жена.

   — Приходи полы мыть в келиях. Мой келарь платит по-божески... И ты приходи. — Никон повёл бровью в сторону Чекмаря. — Скоро будем строить новый братский корпус, твои руки нам пригодятся.

Девицы разрумянились, провожая святейшего, махали ветками с молодыми листиками. Весёлым воротился государев затворник в келию.

4

Стряпчий Кузьма Лопухин собрался уезжать, но подьячих оставлял — много чего накопали, следствию конца не было.

Напоследок Лопухин пришёл к Никону в келию просить себе благословения и наконец-то объявил о самом важном государевом деле, ради которого был прислан:

   — Святейший, напиши прошение великому самодержцу нашему.

Никон слушал стряпчего сидя, а тут поднялся. Был старик стариком — преобразился на глазах. Велик, строг, воистину патриарх, хотя и без белого клобука. Сказал так, что в душе, как в избе пустой, зазвенело:

   — Мы, подражая Учителю своему Христу, повторяем речённое Им в святом Евангелии: оставляйте и оставится вам. Сё — истина. Аз же ныне глаголю: Бог его простит, а на письме — не учиню. Нам бо он при жизни своей из заточения сего свободы не учинил.

   — Смилуйся! — Царёв слуга трижды согнул спину. — Начертай хотя бы единую строку.

   — Мир тебе! Отправляйся с Богом во стольный град, где меня боятся как самой смерти. — Никон благословил стряпчего. — Скажи пославшему тебя: нам с ним судиться в страшное пришествие Господне.

И, выказывая царскому посланцу доброе отношение, повёл в надворную церковь, отслужил со священником Варлаамом и с диаконом Мардарием напутственный молебен.

Кузьма Лопухин уехал, а Никон, растревоженный, весь день постился, даже воды не пил. Отстоял вечерню, а потом в келии своей клал поклоны и молился до петухов.

И был ему сон под утро.

Стол, все блюда на столе червонного золота, все кубки в изумрудах, в рубинах, чарочки — перлы. Сидит он за столом в белой рубахе, унизанной жемчугом, как его знаменитый саккос. Напротив Алексей Михайлович молоденький, глазами смотрит любящими. Лето. Окно распахнуто. За окном купола золотые, кресты сияют — Святая Русь.

Вдруг достаёт Михалыч из-за пазухи кирпич. Бац на стол! И другой достаёт, и третий.

«Где они помещаются у него, кирпичи?» — не может понять Никон, а на столе уже стена. У Михалыча одни глаза только видны. Кирпичи — бац, бац! И глаза уж нету. Стена выше, выше, с потолком сошлась.

Сидит Никон, печалуется. Что за напасть? Во рту сухо, хоть водицы бы испить. Нет никого, и взять негде.

Тут стена палаты всколебалась, будто не каменная, а как вода в пруду, и прошёл сквозь стену, встал перед Никоном старец. Лицом Павел Коломенский — убиенный. Белый, аки ангел, но без крыльев, однако. «Молитву Иисусову надо бы сотворить», — подумал Никон, а старец — вот он. Чаша у него в руках, тоже белая, из оникса.

   — Разумеешь, — спрашивает, — чего ради между тобой и царём стена? Чего ради патриаршество у тебя отнято? Монастыри, тобою построенные, отняты? Вот, прими чашу лекарственную. В утешение тебе дана. Лечи болящих.

Взял Никон чашу, посмотрел, что в ней. Вроде бы вода. На дне крестик золотой. Поднял глаза на старца, спросить хотел, много чего надо было спросить — а старец исчез.