Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Сам с ним поговори, душа в душу. К патриарху потом отправь, после патриарха ко мне... Вот что, Артамон! Коней наберите самых добрых — пушки-то везти. Пушки не осрамят, а вот клячи, сбруя в котяхах... Сам за всем присмотри.

Девятнадцатого марта Москва не торговала — глазела. Везли пушки. Кони парами, рослые, кормленые. Подобраны в масть. Бляхи на сбруе начищены. Пушки как белуги. Большие, изукрашенные. Лафеты тоже изрядные, для стрельбы удобные. Но поразительнее всего — пушек было не десяток, не сотня и даже не две сотни и не три...

Алексей Михайлович с Натальей Кирилловной, с царевнами-сёстрами, с царевнами-дочками смотрели на царский наряд с дворцовых переходов.

Государь плечи развернул, брюхо подобрал, глядел весело.

   — Ну?! — спрашивал он Наталью Кирилловну.

   — Ужас! — кивала царица. — Если они сразу-то все — бааа-бах! Одним громом пришибёт!

   — Чего порох тратить! — рассмеялся Алексей Михайлович. — Мы зраком, государыня, зраком недругов шибаем!

   — Батюшка! — подала голос царевна Софья. — А можно сделать большую пушку? Зело большую!

   — Да какую же?

   — С троянского коня.

   — С троянского, говоришь?! — изумился Алексей Михайлович. — Был бы мастер. Да только такую пушку с места не стронешь.

   — Прости, батюшка. Я не подумала.

Понравилась Алексею Михайловичу думающая дочка, и тотчас резануло по сердцу: такие пригожие, премудрые — и всем быть в вековухах.

«Господи, пошли женихов».

Царевич Фёдор Алексеевич на пушки глядел с Кремлёвской стены. Царевича опекали его дядьки, боярин князь Фёдор Фёдорович Куракин, думный дворянин Иван Богданович Хитрово да Богдан Матвеевич Хитрово с приятелем своим, с Иваном Милославским.

   — Пушки, должно быть, развезут по разным городам? — спросил царевич Куракина.

   — По городам, по полкам! — опережая медлительного Куракина, поддакнул Богдан Матвеевич.

   — А это жалко! — Личико у Фёдора было серьёзное, умное. — Если бы все эти пушки собрать в одно место да как выставить разом перед врагом, да как пальнуть едино! Тут и придёт конец войне.

   — Ах, ваше высочество! Ах, как мудро размыслено! — расцвёл Богдан Матвеевич.

   — Перед такой силищей мало кто устоит! — согласился Милославский. — Но война, пресветлый царевич, не одна пальба да рубка. Наряд нужно за тысячу вёрст везти, а к наряду подавай свинец, порох.

   — Ну а если к городу приступать?! — Было видно, царевичу жалко расстаться со своей счастливой придумкой.

   — Если приступать к городу, чем больше пушек, тем лучше! — одобрил высочайшую мысль Богдан Матвеевич. — Иные воеводы города по полугоду осаждают. А если пушек много, можно сразу всё пожечь, стены до подошвы сравнять!

   — Счастлив тот царь, у кого пушкари в почёте, а пушки всегда наготове! — вставил словечко Куракин. — Государь Иван Васильевич Грозный Казань пушками смирил.

   — А почему мой батюшка не смог Ригу взять? — спросил царевич, и вопрос был столь нежданным, что бояре носами зашмурыгали. — Пушек было мало?

   — Должно быть, мало. — Ивану Богдановичу пришлось отвечать, самому молодому.

   — Измена подвела, — сказал правду князь Куракин. — Немецкие офицеры к осаждённым перебежали.

   — А мы их всё зовём и зовём.

   — Войско надо устраивать. Силой строя не переломишь, — вздохнул старик Хитрово.

   — Надо, чтоб один немец десятерых русских обучил, и пусть к себе убирается. — Фёдор говорил Богдану Матвеевичу, и тот, согласно кивая, сиял глазами, щеками: ай да царевич!

Матвеев смотрел парад вместе с Серко. Стояли на Спасской башне.

Серко был в цветном кунтуше, подбитом куницей. У локтей прорези. Руки в прорезях. Жупан бархатный, густого синего цвета. Сапоги простые, кожаные, пояс тоже кожаный, казацкий, на голове смушковая серая кучма.

Роста казацкий вождь был среднего. Подбородок брит, усы понурые, в глазах высокомерное равнодушие. Но Матвеев видел: каждую пушку Серко обласкал, прикидывая силу и дальность боя.

   — Неплохой наряд? — спросил Артамон Сергеевич, стараясь разговорить молчуна.

   — У султана под Каменцом больших пушек с полдюжины не было.

   — Всё это, — Матвеев показал руками на долгий ряд орудий, двоивший Красную площадь, — отправится, как дороги просохнут, в Малороссию. А Днепром, так и в Запорожье...

Серко кивнул, но промолчал. Артамон Сергеевич рассердился, уязвил казака:

   — Впрочем, не всякому кошевому пушки надобны... Некий Вдовиченко там у вас объявился. Слух пустил: в Писании-де сказано: сын вдовицы все земли усмирит. Обещал казакам разорить Крым и Царьград, Золотые ворота в Киев вернуть. Пошёл под Перекоп и был бит, ибо не захотел пушек с собою брать. Великий государь прислал пяток. Перекопский мурза хоть татарин, а умнее, ядрами да гранатами прогнал запорожцев.

   — Меня там не было, — сказал Серко. Говорил он по-русски, но глазами отчуждал от себя.

   — Турки взяли у короля дюжину городов, мальчикам делают обрезание, церкви обращают в мечети... Как пойдёт трава, надо ждать хана и визиря под Киевом, мимо Сечи тоже не пройдут.

   — У вас на то Самойлович! — Запорожец не мог простить, что Москва не его двинула в гетманы.

   — Сечевики били челом великому государю — вернуть им своего славного вождя Серко. Царь внял просьбе. Крымских мурз одно имя твоё приводит в трепет. Или тебя радует, что Сибирь далека от хана, от турок, от поляков?

Серко коршуном глянул на Артамона Сергеевича, но ни слова в ответ. А пушки всё катились, катились.

   — Государю нужны верные люди. — Матвеев повёл речь о самом главном. — На Украине у нас нынче много друзей: ждут большого войска. Есаул Лизогуб обещает Канев сдать, просит царское величество слать полки за Днепр — уверяет, все города отложатся от Дорошенко, кроме Чигирина. И Сечь с Кодаком прямо-таки молит занять, чтоб туркам не достался.

   — Лизогуб — лиса, — сказал Серко.

   — Лизогубу я не верю, — отрубил Матвеев. — Я тебе верю, кошевой... Если раздрай между казаками кончится, турки в Малороссии недели не устоят. И татары за Перекоп не сунутся. Потому и обхаживаю тебя. Неужто таким воинам, как твоя милость, не жалко своего же народа? Каждый год гонят татары дивчинок, хлопчиков стадами. Всё в Гезлев, на продажу за море. Не хочу накаркать, но мальчиков в янычары определяют. Потом явятся ругаться над батьками, над сёстрами.

Серко медленно-медленно повернул голову к Матвееву:

   — Дай коня, саблю да волю.

   — Вот и гарно! — улыбнулся Артамон Сергеевич. — И конь у тебя будет, и пушек с тобой пошлём, чтоб о приходе своём мог возвестить Запорожью.

Недели не минуло — целовал Серко руку великому государю. Алексей Михайлович сам говорил казаку:

   — Отпускаю тебя ради заступничества гетмана Ивана Самойловича. Писал я к королю Михаилу, обещал отпустить тебя и запорожцам обещал. Езжай, служи.

Патриарх хворал, но тоже пожелал видеть Серко. Встретил сурово, поднёс образ Спаса:

   — Целуй! На верность православному государю Алексею Михайловичу. Да будет Христос тебе судья.

Серко икону поцеловал.

   — Изменишь или только помыслишь изменить, прельстясь Туретчиной или посулами королевскими, покарает тебя Бог ужасной карою. — Питирим сидел согнувшись, но, сказав страшное, распрямился, улыбнулся. — Рождён светлым — будь воином света. У тьмы соблазнов тьма, да уж очень дорогая плата за те соблазны. Вечная мука вместо вечной жизни.

Пожелал говорить с Серко и князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Могуществом великого Белого православного царства манил.

   — Потрудимся, ваша милость, плечом к плечу ради Христа, ради слёз матерей! — сказал боярин на прощанье и поднёс Серко ружьё в серебре, саблю в позлащённых ножнах, два пистолета, нарядных и убойных.

Артамон Сергеевич устроил проводы казаку, подарил коня, седло, саадак.

2

От земли, как от коровы, тепло исходило парное, доброе.

Старый Малах не мешкая собрался и засеял поле. Как всегда, в одну горсть, но рука-то у него была берущая помногу.

Малашеку дед оставил полосу на краю, возле ложбинки. Хорошую полосу, в два аршина. Малашек вышагивал по-дедовски, метал зерно в землю, взглядывая по-дедовски на небеса.

Малах работу внука одобрил:

— Нашего корня. Но ладошка у тебя ещё махонькая. Ты давай сей в две горсти. С того края прошёл, теперь с этого.

Посеяли, поборонили. Малах костерок запалил — сжечь сухой прошлогодний бурьян, коренья, прутья, всё, что весенние ручьи натащили в ложбинку. Сидели на мешках, отдыхали.

   — Господи! Как же я люблю твою травушку. — Малах повёл рукою, показывая на лужок. — Зелень с солнышком. Ах, молодо! Видишь? Потом цветы пойдут, трава загустеет, поднимется. Но сердечнее красоты, чем вешняя, уже не будет.