Казанова - Иен Келли

Джакомо пошел к Спиноле, добился от него расписки о намерении оплатить долг и вернулся.

Карлетти отказался оплачивать услуги Казановы, за исключением отчисления ему процентов с периодических платежей, на которые согласился Спинола. Гримани отмалчивался, а Казанова возражал. Он обвинил Карлетти в нарушении слова, в ответ Карлетти обрушился на него с оскорблениями. Тогда в спор вступил Гримани, сказавший, что не прав Джакомо, и приказавший тому спокойно сесть. Казанова так и сделал, после чего Карлетти продолжил поносить его.

Казанова пришел в ярость из-за поведения Гримани, который был свидетелем соглашения и мог бы ему помочь. Он сидел в бешенстве. «Секретарь Спинолы стал предметом всеобщего осмеяния» в окрестностях Венеции, как говорили. Дело было не столько в том, из-за чего все случилось (касательно нарушения слова чести в сложном денежном соглашении мнения разделились), но, ввязавшись в обмен ругательствами, Казанова подорвал славу, завоеванную на дуэлях с аристократами. Он был разоблачен как временщик и обманщик. А как говорил о нем да Понте, «этот странный человек больше всего ненавидел быть в неловком положении».

Следующий шаг Казановы перевел ссору в другую плоскость. Используя свои журналистские контакты, он написал и опубликовал едкую сатиру, вроде тех, что ежедневно распространялись у кофейни «Флориан», по поводу всего произошедшего. Она была написана достаточно подробно, а патриции-участники — довольно известны в Венеции, поэтому их «маскировка» под классических персонажей никого не обманула. Прилагавшийся к сатире листок с кратким содержанием делал картину еще более ясной. Карлетти изображался как бешеная собака, «принадлежащая некоему сыну-бастарду аристократа», под которым подразумевался

Гримани. Это была ссылка на стародавнее пятно на репутации Гримани, которую мало кто из венецианцев пропустил. В рассказе Казанова, изображая себя в качестве невинного наблюдателя Эконеона, описывал свои необычные отношения с семьей Альчиде-Гримани: Эконеон оказывается незаконнорожденным сыном предполагаемого отца самого Аль- чиде и актрисы. Пока его мать была жива, Казанова, возможно, и избегал говорить об этом вслух, но истина не смотрит на титулы. Он и Гримани были в некотором смысле братьями, и Казанова имел основания претендовать на дворянство: Джакомо был сыном предполагаемого отца Гримани, Микеле Гримани, но обречен ходить по иной дороге, будучи рожден от актрисы. Карло Гримани, родившийся в палаццо от неверной матери, не был сыном Микеле. Что касается секса и тайн рождения, мужчины были равны, и Казанова это понимал. Кто знал, кто на самом деле являлся отцом Карло Гримани? Как Карло посмел порочить истинного сына Микеле, то есть порочить Джакомо? Это было взрывоопасной ситуацией.

Лоренцо Морозини посоветовал Казанове временно покинуть город. Гримани оставались самой богатой и влиятельной семьей Венеции, и то, что всегда тревожило власти в Джакомо — его неуважение к классовым границам, — снова опасно всплыло на поверхность. Казанова пожалел о своей поспешности и отправил письма с извинениями своему сводному брату Карло, а также придумал либо восстановил в мемуарах на десяти страницах генеалогию Гаэтано Казановы, чтобы откреститься от собственного признания насчет своей матери и Микеле Гримани. Все было безрезультатно. Он просил возможности пожить в Венеции, по крайней мере, пока не сможет списаться со своим братом Франческо в Париже или с Джованни, в настоящее время возглавлявшим Академию художеств в Дрездене, но этому не суждено было состояться. Казанова сбежал в Триест, опасаясь тюремного заключения или официального изгнания. «Мне пятьдесят восемь лет, — писал он Морозини, — приближается зима, и когда я думаю о том, чтобы снова стать искателем приключений на дорогах, то начинаю смеяться над собой, едва только посмотрю на себя в зеркале».

Но дорога была неизбежной.

Он уехал от Франчески 17 января 1783 года и, хотя смог вернуться ненадолго 16 июня 1783 года, чтобы забрать некоторые вещи (письма, книги и кое-какую одежду), но не ступил на венецианскую набережную из страха быть арестованным. Он никогда не увидел снова ни Франчески, ни Венеции.

Акт V, сцена IV

Донжуан

1783–1787

Любовь подобна пище: мне женщина нужна, как хлеб.

Лоренцо да Понте. Дон Жуан (1787)

Соблазн любви! Источник боли! Отпустим с миром бедную невинность. Я не бунтарь и никогда обиды вам не нанесу.

Джакомо Казанова. Дон Жуан (1787)

Из Венеции в Триест, затем в Вену, Инсбрук и Больцано, Аугсбург, Франкфурт-на-Майне, Аахен, Спа, Гаагу, Роттердам и Антверпен — Казанова приехал в Париж к 20 сентября 1783 года — и был слишком стар для такого рода вещей.

В Париже он нашел убежище у Франческо, который рисовал картины эпических битв в Лувре и Фонтенбло для Людовика XVI. Джакомо был представлен там дипломатическому представителю новой американской нации — Бенджамину Франклину. Казанова составил отчет об их встрече 23 ноября 1783 года, они обсуждали недавно состоявшийся подъем на воздушном шаре Монгольфье и возможности управлять полетом. «Это дело все еще находится в зачаточном состоянии, — докладывал Франклин в Парижской академии наук в присутствии Казановы. — Следовательно, мы должны подождать и посмотреть». Казанова не просто сидел среди членов аудитории — его пригласил «знаменитый американец Франклин», видимо, по результатам некоторых предыдущих встреч и научных обсуждений. Позднее Казанова использовал часть этих идей в своем научно-фантастическом романе «Икосамерон», а годом позже собирался попробовать полетать на воздушном шаре в Вене, но счел, что слишком стар.

Чтобы покинуть Францию, ему был нужен паспорт из Венеции, документ прибыл в Фонтенбло в ноябре. Он и Франческо вместе выехали из Парижа в Дрезден, чтобы повидать брата и его семью, а оттуда — в Вену. После лет, проведенных в студии Симонетги и затем в Париже, Франческо нашел надежного спонсора-аристократа в Вене в лице князя Кауница, что, предположительно, и являлось для него целью поездки. У старшего брата, Казановы, как всегда, планы были менее определенные. Он влез в дипломатическую почту, которую отправляли из Вены в Венецию, и вставил зуда ложное сообщение о том, что скоро в соответствии с давно указанными в каббале датами в Светлейшей республике случится землетрясение. В Венеции случилась паника, не ненадолго, а сам Казанова не получил удовольствия от шутки. Франческо остался в Вене, рисовать для Кауница, а Казанова отправился в Дрезден и далее в Берлин и Прагу. Там он получил приглашение на работу от венецианского посла, жившего в Вене, и в 1784 году Себастьян Фоскарини нанял Джакомо себе в качестве секретаря. Это было хоть что-то.

В Вене в тот период обитал еще один вероотступник из Венеции. Лоренцо да Понте и Казанова хорошо понимали друг друга. Они много чем занимались в жизни, начав неортодоксальные карьеры в Венеции, и теперь жили, не будучи привязанными к государственным границам. В юности оба, невзирая на церковные карьеры, были известными либерте- нами, однако в конце 1780-х годов их сблизила общая любовь к театру. Основным предметом их забот было сотрудничество над шедевром да Понте, либретто для оперы «Дон Жуан» Моцарта. Имена Дон Жуана и Казановы в западном мышлении стали почти синонимами.

Трудно обойти вниманием популярность итальянской оперы в то время, что позволяло Казанове чувствовать себя как дома почти в каждом городе. После ошеломляющего успеха в Праге «Свадьбы Фигаро» Моцарта в начале 1787 года композитору поступило предложение написать что-нибудь еще для зрителей чешской столицы и нового театра Ностица. И, как и Казанова, курсировавший вместе с двором Габсбургов между Веной и Прагой, Моцарт познакомился с итальянскими спектаклями в обеих столицах. В том же 1787 году один из друзей венецианца, Паскуале Бондини — глава Национального театра Праги, — поручает Моцарту написать новую оперу.

Мало что известно о дальнейшем развитии истории создания «Дон Жуана», кроме того, что Моцарт и да Понте сразу же выбились из графика работы. Дата премьеры в Праге должна была совпасть с торжествами по случаю бракосочетания князя Антона Клеменса Саксонского. Пока пара новобрачных ехала на юг от Дрездена через Теплице, Моцарт и да Понте спешно представили первый вариант либретто на суд пражских цензоров. В опере не было ключевой сцены, завершающей бал Дон Жуана, на котором все действующие лица на сцене выкрикивают «Liberta!» — считается, так было сделано из цензурных соображений, ее добавили позднее, отчасти, похоже, вдохновленную и «улучшенную» старым повесой да Понте, который смог придать новое звучание повествованию о наказанном разврате. До октября, по данным последних исследований рукописи Моцарта, опера «Дон Жуан» не имела той самой формы, которую мы теперь столь хорошо знаем. Позднее в нее было добавлено еще несколько арий. За считанные дни до премьеры по-прежнему не были готовы потрясающая увертюра, с полдюжины небольших сцен (теперь воспринимающихся в качестве неотъемлемой части постановки), финальное и благополучное разрешение всего действа.