Шань - Эрик Ластбадер

Слова Мао заинтересовали Чжилиня, вспомнившего тут же свою недавнюю беседу с Хуайшань Ханом.

— Вы разговаривали с Ло Чжуй Цинем? — осведомился он.

— Да, — признался Мао. — И с Хуайшань Ханом тоже. Они задержались на высшей точке Зеркального моста. За блестящей полосой воды взору открывался остров Южный, на котором стоял Храм Королевского Дракона, похожий на пагоду. Островок соединялся с берегом потрясающим семидесятифутовым мостом. Строения самых различных оттенков синего и голубого цветов поднимались над поверхностью воды. Многочисленные серые и белые цапли то и дело рассекали водную гладь длинными клювами, вытаскивая извивающихся рыбин, чья чешуя сверкала на солнце серебряным и золотым блеском.

— Смотри, — промолвил Мао. — Ты видишь этих птиц, набивающих свои ненасытные желудки рыбой? Точно так же империалисты обходились с Китаем. Они с жадностью заглатывали наши природные богатства. На протяжении десятилетий они жирели за счет нашего народа, спокойно предоставляя ему страдать от голода, нищеты и болезней.

Чжилинь подумал об императорских династиях, сменявших одна другую в течение многовековой истории Китая и обращавшихся со своими подданными ничуть не лучше. Однако он не стал говорить об этом вслух: подобное замечание оказалось бы в тот момент совершенно неуместным. К тому же он размышлял над предыдущими словами Мао.

— Я полагал, что Хуайшань Хан получает приказы от Ло тон ши, — промолвил он.

— Вот уже несколько месяцев это не так. Воистину этот человек — настоящая находка! Должен от всей души поздравить и поблагодарить тебя, Чжилинь. Я не спускал с него глаз с того самого дня, когда ты привел его в министерство общественной безопасности. Поручив ему несколько заданий, я убедился в том, что ему совершенно неведом страх.

— Я ничего об этом не знал.

— Разумеется, как же иначе. — Мао тронулся с места, и Чжилинь последовал за ним. — Внутренняя безопасность — не твоя сфера деятельности. Кроме того, я знаю, что политика твердой руки, которую я вынужден проводить внутри страны, тебе не по душе. Зачем же я стану забивать тебе голову деталями таких... э-э-э... неприятных операций?

— Какие ваши поручения выполняет Хуайшань Хан?

— О, он является частью государственной машины, — небрежно отозвался Мао. — Я ведь неоднократно говорил тебе, что государственная машина часто выступает в роли аппарата подавления.

— Это-то меня и тревожит.

— Почему? — осведомился Мао. — Разве ты сам не часть этой машины?

Чжилинь не ответил. Он думал о повторяющихся ссылках Хуайшань Хана на своих коллег, как на “наших людей”. С тех пор, как Ло Чжуй Цинь создал Службу общественной безопасности, подразделение внутри возглавляемого им министерства, она разрослась и стала куда более могущественной, чем Чжилинь когда-либо мог предположить. И он сказал об этом Мао.

— Чепуха, — возразил тот. — Наша революция, как и всякая другая, привела к радикальным изменениям в обществе. Разумеется, сохранились — не могли не сохраниться! — кучки отщепенцев, которым не по душе стремительные и глубокие преобразования, проводимые и поддерживаемые нами. Мы испытываем дополнительные трудности, поскольку перед нами стоят задачи установления контроля над разрушенной войной экономикой и создания охватывающей всю страну административной системы, чутко и послушно реагирующей на распоряжения верховной власти. Не следует забывать и про угрозу извне: недобитые националисты, которым всячески помогают американские империалисты, были и остаются нашими злейшими врагами. Бывают ситуации, в которых единственно возможными методами управления являются авторитарные. Если не прибегать к ним в период быстрых социальных и политических изменений, то в стране может воцариться хаос, и тогда ее ожидает крах. Скажи, Ши тон ши, как мне иначе в таких обстоятельствах удерживать под контролем столь огромную страну?

Чжилинь молча брел, опустив голову. Чудесные пагоды и храмы, тенистые аллеи и шепчущиеся деревья — все это проплывало мимо него незамеченным. Его мысленный взор был устремлен на нить, связывающую современный Китай с его прошлым и порванную грубо и поспешно, вопреки усилиям Чжилиня. И все же он заставлял себя думать о том, что будущие достижения его страны могут — нет, должны! — оправдать его отказ от всего, что было и еще будет им безвозвратно утрачено. Как это ни горько было сознавать, но он видел, что древнему наследию Китая неизбежно предстояло зачахнуть и отмереть под сенью знамени революции.

Когда он наконец поднял глаза, перед ним предстали великолепные постройки, возведенные людьми, ставшими уже бесконечно чужими ему. И в тот же миг его сердце сжалось от невыразимой печали.

* * *

— Я вижу грусть в твоих глазах, — заметила она. — И боль в твоем сердце.

Сеньлинь,Ее имя в переводе с китайского означало глухой леси удивительным образом подходило ей, ибо в ее присутствии Чжилинь чувствовал себя совершенно потерянным.

Почти всю свою жизнь он занимался тем, что развивал и совершенствовал, сообразуясь с окружающими обстоятельствами, стратегию, унаследованную им от его наставника, Цзяна. Цзян жил в Сучжоу, в городе, прославившемся благодаря многочисленным живописным садам. Чуть ли не каждый из его жителей обитал в небольшом домике, окруженном восхитительным садом, представлявшим собой юнь-линь— результат долгого, кропотливого труда и тщательного ухода. Цзян постепенно раскрывал перед юным Чжилинем секреты своего юнь-линя. Он объяснил, каким образом человек способен придать холмикам, прудам и всему остальному такой вид, что они вписываются в окружающую среду столь же естественно, как если бы были созданы самой природой. Со временем Чжилинь обнаружил, что это замечательное искусство, требующее недюжинного воображения и изобретательности, может быть перенесено и на мир, лежащий за пределами юнь-линя.Он понял, что человек в силах достичь чего угодно, если умеет творить, исходя из конкретных обстоятельств.

Чжилинь в конце концов примкнул к коммунистической партии, дабы исполнить возложенную на него небом миссию стража Китая. Его отношение к коммунистической идее строилось на исключительно прагматической основе. Он очень рано сумел понять, что только эта идея способна объединить его соотечественников, главным образом крестьян, уставших от бесконечных междоусобиц, с целью вернуть подлинную власть в стране в руки ее сыновей.

В процессе достижения этой цели — прежде всего выработки самой стратегии — и проявилось ярче всего его необычно могущественное ки. Оно позволяло ему заглядывать в сердца людей, окружавших его, и, умело скрывая свои намерения, добиваться-таки их выполнения.

Сеньлинь — глухой лес —оказалась единственным человеком, чью загадочную душу он не мог постичь, как ни старался. Это одновременно и беспокоило, и привлекало его. Сам факт неспособности разгадать ее секрет говорил Чжилиню, что молодая женщина обладает ки,по силе сравнимым с его собственной, хотя явно никак не проявляющим себя. И это ставило его в тупик. В самом деле, подавляющее большинство людей, повстречавшись с Сеньлинь, никогда не сочли бы ее сильной в каком бы то ни было смысле. В это большинство, вне всяких сомнений, входил и ее муж.

Более того, Чжилинь с изумлением убеждался в том, что она все чаще и чаще проникает в его собственные мысли, тщательно укрытые от посторонних глаз под искусной маской. Подобное прежде не удавалось никому, даже Афине или Май.

В этот вечер, когда они сидели в его доме, окруженном вечерними сумерками, она вновь без малейшего, казалось, труда разгадала, что творится у него на душе. Теперь уже Чжилинь даже не пытался прибегать к каким-либо хитростям и отговоркам. Когда он в первый раз попробовал было убедить ее в том, что она ошиблась, Сеньлинь, взглянув на него, просто спросила:

— У тебя есть какая-то причина обманывать меня? Чжилинь поразился до глубины души. Однако в ее голосе и выражении лица не было ничего, кроме чистосердечной искренности. Словно ребенок, обученный взрослым словам, она говорила то, о чем думала. Этот образ женщины-ребенка неоднократно приходил на ум Чжилиню и в последующие дни.

— Мне грустно видеть, что сталось с нами, — промолвил он в ответ на ее участливые слова.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

У нее была удивительно милая привычка время от времени склонять голову набок. Ее густые черные волосы ярко блестели в свете лампы.

— Дело оборачивается так, что, похоже, репрессии становятся единственным методом, позволяющим удержать Китай в русле нормальной жизни. Мы испытываем страшное давление как извне, так и изнутри страны, которое вскоре станет невыносимым. Мы уже прошли через ряд грандиозных и мучительных преобразований, но чутье подсказывает мне, что чаша наших страданий далеко не опустела. Еще многим людям предстоит расстаться с жизнью. Еще пролито недостаточно крови. Как будущее может требовать такой жестокости, если она и без того повсеместно царит в настоящем? Глядя на него, Сеньлинь тихо сказала: