Избранные письма. 1854-1891 - Константин ЛеонтьевЛеонтьев

Господи, спаси Россию! (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

199. С. В. ВАСИЛЬЕВУ. 9 мая 1889 г., Оптина Пустынь[693]

Милостивый Государь Сергей Васильевич!

(Так, кажется? — если не так — простите!)

Я давным-давно уже — величайший почитатель и поклонник Вашей театральной критики; мне и прежде не раз приходила мысль написать Вам о том, как я люблю Ваши статьи в «Московских ведомостях». Почему я этого не сделал, до сих пор не могу объяснить точно. Вероятно, и со мной случилось то же, что бывает со многими в таких случаях. Зачем?.. Частное письмо — не печатная похвала; много ли от частного письма человеку прибавится удовольствия? Он и сам знает, я думаю, что статьи его хороши? И тому подобное. Но когда я прочел последнюю Вашу статью, как ставили и судили «Грозу» Островского в Париже, чаша, так сказать, моего чувства переполнилась, и я решился написать Вам об этом. Отчего Вы до сих пор не издадите отдельный сборник? У меня есть собрание фельетонов Теофиля Готье[694] за 25 лет. Они очень хороши и занимательны, но я нахожу, что Ваши гораздо серьезнее, как серьезнее и русский театр нового времени театра французского. Я не могу равнять Скриба[695] и Дюма-сына[696]с Островским и драмы ихние с Ал(ексеем) Толстым. Может быть, второстепенные у них и лучше наших таких; это и естественно, потому что вся жизнь и люди Франции XIX в. ближе к «среднему» чему-то, чем жизнь и люди в России. Но трилогия Ал(ексея) Толстого[697] (которую почему-то боятся давать на сцене) и лучшие пьесы Островского стоят тысячи посредственных, приличных и занимательных французских драм и комедий.

В Вашей последней статье о «Грозе» столько чувства, ума и правды, что она меня восхитила и переполнила через край ту «чашу», о которой я говорил! Как хорошо Вы подобрали цитаты из французских критиков! И как искренно и тепло выражена у Вас религиозная сторона дела!.. Видите ли, я давным-давно почти перестал ездить в театр по многим причинам, о которых распространяться не буду; прослуживши семь с лишком лет в Москве цензором, я был в театре только два раза: в «Жизни за царя»[698] и в «Трогирском воеводе» Аверкиева — для костюмов и картинок (потому что ненавижу современный мужской костюм и отдыхаю глазами и душою на всех других, менее подлых, бессмысленных и менее позорных одеяниях!).

Когда я живу в городе, мне после всего другого приходит в голову истратить деньги и предпринять какие-то хлопоты для того, чтобы быть в театре. Но Ваши статьи заставляют меня снова любить театр! Значит, они хороши!

Во-первых, Вы меня заставляете в чтении гораздо больше понимать, чем бы я понял сам в действительности. Говорю я это не потому, что считаю себя непонятливым… Нет, увы! Я особенно умственною скромностью не отличаюсь! А потому, что это правда; надумавшись, намыслившись за день о множестве других вопросов, я уже не в силах еще над пьесой или игрой актеров мыслить внимательно.

Во-вторых, это ясное понимание достоинств и недостатков пьесы и ее исполнения дается мне Вашими статьями даром: и без траты денег, и без физической возни (билет достать, не опоздать и т. д.). Воображения у меня самого много, и так как я прежде, в детстве и молодости, довольно много бывал в театре- видел Щепкина[699] и Каратыгина[700], и Мартынова[701], и Мочалова[702]и М-r и M— me Allan[703], и Virginie Bourbier[704] немного помню, и Alexandre[705] в Ришелье (это был верх совершенства!), и Brissout[706], и Paul Minet[707], и Вернета[708], и Рашель[709] и Ристори[710], слышал и Тамберлика[711], и Лагруа[712] и кое-кого еще, то, читая Ваши картинные, тонкие, изящные и хорошим гражданским духом вдобавок проникнутые разборы, я все это вижу, воображаю и радуюсь, не сходя с кресла, подобно тому как отставной генерал на деревяшке всею душой увлекается чтением отчетов и рассказов о последних блестящих и кровавых победах, в которых он уже и не может и даже не хочет участвовать.

Положим, случалось, что я в каких-нибудь частностях бывал с Вами не согласен, но эти несогласия мои относились больше к самой жизни, и русской, и вообще, которую я «претендую» знать и, главное, понимать особенно хорошо, но никак не в театральной критике, где я готов безусловно Вам подчиниться. Помню одну Вашу прежнюю статью, за которую я на Вас таки посердился — это по поводу пьесы моего же бывшего «протеже», Н(иколая) Як(овлевича) Соловьева — «Ликвидация». Там слишком некстати и неосновательно (извините!) проглянула у Вас та самая консервативная или реакционная тенденция, которой я вообще не только всей душой сочувствую, но и которой, как Вам, я думаю, несколько известно, и сам издавна служу пером и разговорами (а где только можно то и действием, и всею жизнию моей); хороша она, но именно для того случая, в котором она у Вас тогда сильно выразилась, она вовсе не годится.

Вы укорили Соловьева за то, что он, видимо, сочувствовал той барышне, которая влюбилась в молодого сына разбогатевшего мужика и вышла за него замуж. Вы увидели в этом чуть не совет молодым обедневшим дворянкам нашего времени и пороптали на автора. Помилуйте! И чистая эстетика (жизни, жизни, а не искусства), и требования грубейшей действительности заодно здесь против Вас. За кого же ей, такой девушке, предпочесть выйти?! За более «образованного» человека? Ах, эти нынешние образованные люди! Да ведь это больше, чем высшая степень пошлости! Худые, болезненные, раздражительные, впалая грудь, длинные костлявые пальцы, борода на впалой груди с ранних лет у них почему-то всегда почти огромная… Положение вечно неопределенное и т. д., и т. д. Да если б у меня дочь окончила даже курс у Фишер[713]и была бы при этом и красивая, и вполне светская девушка, то я сам бы предпочел выдать ее за богатого Бородкина и тем более Белугина, чем, например, за Надсона или даже Гаршина… Я понимаю, если бы она Белугину предпочла — ну, например, Н-ва или О-ва[714] (Вы знаете их? Они оба учились в лицее)… Но ведь таких добыть девушке среднего круга очень трудно — и приходится считать за счастье, если отдашь за Белугина, а не за Гаршина и Надсона…

Я выбираю, видите, еще даровитых разночинцев нарочно, чтобы моя мысль была яснее. Что толку писать поэзию какую-то, когда в жизни-то моей вокруг нет никакой поэзии — ни аристократической или придворной, (как Вронского, Облонского, Карениной), ни помещичьей и вообще деревенской, ни религиозной, как в монастырях или около них, ни боевой, как бывало на Кавказе или теперь в Средней Азии?.. Вот они, эти даровитые-то, и злятся и идут в нигилисты — то чахнут, как Надсон, то с лестниц бросаются, как Гаршин… И я знаю эти петербургские лестницы, живал смолоду и я на них, и если не бросился в свое время, то это потому, что я презирал эту жизнь и был уверен, что это ненадолго и что уж куда-нибудь да убегу в более свежее и здоровое место и в менее книжный и бумажный мир…И за таких-то отдавать дочь! И в таких-то влюбляться!.. Это практика действительности; к тому же и эстетика имеет свои независимые законы. Вы это знаете не хуже меня. Один из этих законов можно выразить так: жизнь прекраснее (красивее, полнее, содержательнее, солиднее и т. д.), когда есть резкое разделение сословий и положений. Эстетическое suum cuique[715]: Николай I, Филарет[716], Серафим Саровский[717], графиня Воронцова-Дашкова[718] и ее любовники, князь Барятинский[719], Лермонтов (не как сочинитель, а как сам гусар и сам Печорин), игуменья Тучкова[720], крепкая баба, которая пашет, мужики, вроде Каратаева, Бирюка, Хоря и Калиныча и т. д. В Европе все это ведь более и более сливается в среднего человека!.. Другой закон — антитеза первому, но в этом смысле, что исключение служит общему правилу, вот он. Всегда эстетика или поэзия находили огромную и живую пищу в случайном нарушении сословных границ, в поразительных переходах из одного положения в другое, благодаря ли особому дарованию человека или благодаря торжеству любви. (Издавна поэты любили разные сочетания такого рода: богиня и мертвый принц и пастушка, царь и простая подданная, господин и рабыня, Любаша, царская дочь, и пахарь Пршемысл[721]; у Ж. Санд это беспрестанно…). И в этом-то смысле, с одной стороны, очень желательно, чтобы в России дворянство было отделено правами, богато, изящно, молодцевато, даже немножко и гордо, а с другой — mesalliance[722] при интересности общих лиц всегда будет иметь в себе много поэзий… И, возвращаясь к частному примеру деревенской любящей хозяйство, молодой и бедной дворянки (у Соловьева), полюбившей молодого, богатого, румяного и доброго юношу-мужика, мы видим, mesalliance имеет в себе много поэзии, независимо от политического вопроса, и потому уже имеет полное право на изображение в искусстве. Я привязался к этому так многословно, признаюсь, и потому еще, что на Соловьева тут имели несомненное влияние и мои эти теории, и сама действительность (я ведь знаю, кого именно он имел в виду).