Избранные письма. 1854-1891 - Константин ЛеонтьевЛеонтьев

Марья Владимировна имеет хорошее место в Москве. Была здесь прошлое лето в течение 2-х недель и запрошлое, будет и этот год, но я для внутреннего мира души («Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати у Господа просим!») не пожелал встречаться. Зачем «тревожить язвы старых ран»! Зажить они вполне у обоих не могут, и рубцы их все будет побаливать. Поэтому «вырви око», которое соблазняет тебя и вводит в грех и пробуждает невольно жестокие и лютые воспоминания! (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897. Май. С. 403–412.

204. К. А. ГУБАСТОВУ. 17 августа 1889 г., Оптина Пустынь

(…) Сперва о Соловьеве два слова. Я согласен с Вами, что книга «La Russie et l’Eglise Universelle»[740] слабее других его трудов, но все-таки в ней, особенно для религиозного человека, есть прекрасные и потрясающие страницы… Его критика наших «синодальных» порядков, к несчастию, очень похожа на истину. Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства. Эти чувства сильны не только в простом народе, но и у многих лиц высшего образования (здесь-то я сам вблизи вижу, как много у нас людей высшего и среднего круга, которые ищут в религии опоры и руководства). Огромное множество людей у нас, гораздо больше, чем в Европе, изверилось в спасительности «прогресса»! Это и по литературе видно. Это видно даже и из тех двух книг, которые Вы мне прислали, из Ренана и Соловьева. Русский великий мыслитель убивается в поисках духовной, жреческой дисциплины и власти; умный, тонкий, ученый (конечно, не великий), однако идеалист, француз удовлетворяется личными своими тонкими и бесплодными мечтами, примиряется охотно с тем, что западные общества стремятся к американскому типу.

У нас же, Вы не поверите, какой поворот к религиозности! Я говорю не о той политической защите православия, за которую так бранили и презирали меня всего лет 10–15 тому назад и за которую взялись теперь эти же самые порицатели мои (Как видно, между прочим, и из той статьи «Нового времени»[741], которую Вы мне так умно и кстати прислали); нет, я говорю о чувстве личном, о том сильном, искреннем и простом чувстве, которое влечет людей образованных поговеть в Оптиной, поговорить с отцом Амвросием, посоветоваться с ним и т. д. Я говорю о том чувстве, которое так просто выражено в словах: «Верую во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца… И во Единую, Соборную, Апостольскую Церковь… Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь!»

В этом смысле, простом и глубоком, я вижу вокруг себя большое улучшение. И слышу то же от других. Даже и оптинские монахи, которые были лет 15–17 тому назад гораздо более пессимисты относительно русского общества (с этой точки зрения) и жаловались на всеобщее «отступление», теперь утешаются и радуются на то улучшение, о котором я пишу. Не думайте, что я «увлекаюсь». Это слово многие любят зря прилагать ко всем впечатлительным и горячим людям; впрочем, Вы-то лучше многих знаете, как мое внутреннее устройство стойко, и потому поверите мне, если я скажу, что я за эти годы стал относительно России (той оригинальной, не европейской России, которую я в мечте так любил) большим скептиком. Все мне кажется, что и религиозность эта наша, и наш современный национализм — все это эфемерная реакция, от которой лет через 20–30 и следа не останется. Сознаюсь, я иногда так думаю; но ведь это еще вопрос, прав ли я в этих сомнениях? Быть может, это старость, усталость сердца, холодность, при которой чистый разум работает свободнее — да! Но всегда ли эта свобода ума дает правильные результаты во мнениях — это еще неизвестно. Новейшая философия признает за чувством не только психологические права (этого никогда нельзя было у чувства отнять, ибо оно есть и действует сильно), но права логические, то есть признается, что сильное чувство нередко поразительно предугадывает верную мысль. Итак, быть может, и сомнения мои происходят от общего охлаждения чувств моих, и эти остывшие чувства мои перестают мало-помалу так пламенно и так верно пророчествовать, как пророчествовали они прежде. Я чаще прежнего сомневаюсь в религиозной культурной будущности России, но я же, с другой стороны, и сомнениям своим, как видите, не доверяю. Не нравится мне, с одной стороны, некоторая вялость правительственных мер, а с другой — я вспоминаю, что все истинно прочное, вековое создавалось медленно, толчками, нередко неожиданными, идеями смутными, неясными. Так создалась прежняя аристократическая великобританская конституция, так сложились у нас постепенно два великих учреждения — самодержавие и крепостное право.

Так даже в первые века слагалось учение самой Церкви, устроялся догмат, порядок и обряд ее.

Иногда я боюсь разрешения Восточного вопроса, боюсь, чтобы неизбежная, физическая даже, близость ко всем этим «единоверцам» нашим, неисцелимо, кажется, либеральным, не погубила вконец те реакционные всходы, которые начали только снова зеленеть у нас при новом государе[742].

А с другой стороны, я чувствую, что на взятие Царьграда одна надежда для того, кто именно хочет, чтобы это реакционное движение и властей, и умов независимых в России не остановилось.

Понимаете: Византия, предания, географическая близость к св(ятым) местам, необходимость для властей наших отыскать такие начала, при которых было бы удобнее справляться с миллионами этих либеральных «союзников» (Греция, Сербия, Болгария, Румыния). Сверх того, в умах русских — все возрастающая независимость от западной мысли, все возрастающая потребность найти, наконец, путь и умственного первенства и т. д. Это все благоприятно… Во всяком случае, ждали мы долго, теперь осталось ждать немного; борьба разгорится неминуемо: где? откуда? когда именно? из-за чего именно? Не знает никто, но только не знающий духа истории может думать, что XIX век при конце своем не сведет своих счетов, как сводил XVIII с 89–90 годов и до 1815-го.

Qui vivra — verra![743] Признаюсь, мне бы очень хотелось дожить до того, только до того, чтобы видеть, куда невидимый стрелочник истории повернет после завладения Босфором путь России: направо, то есть по моему желанию, или налево, то есть по духу Стасюлевичей, Пыпиных[744], Стамбуловых[745] и т. д. (…)

За Ренана я Вам столько же благодарен, сколько и за Нордау. Оба хуже. То есть я Вам за присылку благодарен, особенно потому, что эти книги утешают мое антиевропейское злорадство. Ясно, что этим людям и на этой почве («прогресс») нечего больше сказать! И слава Богу! Из Ренана (которого теплоту Вы так хвалите) я пока прочел только предисловие и только изумился — чем этот доволен во Франции и во всей Европе! Везде будет демократия, везде будут машины, «а я молча буду сидеть в кабинете или на берегу моря и думать» (то есть если не я сам, то мыслящий потомок вроде меня). Скромная доля будущих кротких и чувствительных людей! Ну, а если мыслителю великому, но нескромному захочется исковеркать всю эту Америку — так ему тоже удовлетворяться одинокою мечтой об этой ломке? Или позволительно поднять движение «научное», кровавое и действительно все переломать? Нет! Я когда думаю о России будущей, то я как conditio sine qua non[746] ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта ренановская — к черту! (…)

Здесь летом было довольно много посетителей хорошего общества, и соседи есть очень приятные. Изредка раскачиваюсь, влезу с трудом в экипаж и поеду. Говорю там, говорю до полусмерти и так рад опять своему домашнему глубокому безмолвию. Варя беременна, на сносе. Я всякий раз боюсь за нее и за себя. Умри она — едва ли можно будет без нее жить семьей. И Лизавета Павловна ее сильно полюбила: «Варуся! Варуся милая!»— так она ее зовет.

Без нее мы оба в доме с тоски помрем; а к новой — разве старому человеку легко привязаться? Как бы в случае несчастия не пришлось в скит уйти, а Лизавету Павловну особо в Козельске устроить. Невольно приходят такие мысли по мере того, как приближается срок родить ей Помилуй Боже! Впрочем, и то сказать, Бог знает, что лучше для всех нас!

Посылаю Вам довольно удачный портрет мой. Берегите его, он, вероятно, последний, ибо, если бы я долго еще прожил, то очень дряхлым я себя снимать не позволю. Что за охота! Видел я недавно портреты Дарвина[747], Пирогова[748]и А. Н. Островского в последние годы их жизни. Ну, что за гадость! Чистые орангутанги… Кому это нужно не понимаю. (…)