Избранные письма. 1854-1891 - Константин ЛеонтьевЛеонтьев

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С. 59, 60.

191. И. И. ФУДЕЛЮ. 1 марта 1889 г., Оптина Пустынь

Дорогой Осип Иванович, я понимаю, что в открытых письмах Вам нельзя было сказать мне, зачем Вы едете в Петербург, но так как я принимаю живейшее участие в Вашей судьбе, то буду ждать нетерпеливо той минуты, когда время позволит Вам сообщить мне откровеннее и подробнее об этом неожиданном деле. Прилагаю при сем две рекомендательных карточки князю Мещерскому и Т. И. Филиппову. Можете и воспользоваться, и не воспользоваться ими по Вашему усмотрению. Насильно я Вам этих (по моему мнению, весьма пригодных Вам) знакомств не навязываю.

Мещерскому я, как видите, ни слова не упомянул о Ваших добрых намерениях стать священником, но Филиппов другое дело. Он специалист по церковным делам и сам лично человек весьма религиозный и способный поддерживать человека без всякого личного интереса, из-за одной идеи. Впрочем, чтобы Вас решительно ничем не связывать, я и Филиппову приготовил две карточки — одну с откровенностью, другую с умалчиванием. Я помню, что Вы желали сохранить в тайне Ваш план на том основании, будто бы «только одни тайные планы осуществляются», и поэтому и даю Вам возможность поступить по-вашему или по-моему. Мой же совет — от Филиппова-то именно и не скрываться. Он человек с большим влиянием, с большим тактом и большой смелостью, при замечательно тонком и просвещенном уме. Если Господь присудит ему кончить жизнь обер-прокурором Св. Синода, то это будет большим благом для Церкви. Другого такого и не найдем! В настоящую минуту едва ли он может иметь прямое влияние на дела Церкви, потому что он, к несчастью, несколько лет тому назад с Победоносцевым[655] сильно рассорился (все за церковные же вопросы), и хотя, как я слышал, теперь они будто бы несколько примирились, но все-таки непосредственное влияние, повторяю, теперь Филиппов едва ли может иметь. Но вес его слова, его мнения в Петербурге вообще очень велик, и он вдобавок человек придумчивый, умеющий находить разнообразные пути для достижения целей (я ведь не знаю, зачем Вы едете). Хорошо Вам ему представиться и быть ему известным. Кому же и знать его, как не мне, я могу назвать его прямо «благодетелем» своим. В течение десяти и более последних лет имя его связано в моей сердечной памяти почти со всем тем, что у меня было за это время хорошего и мало-мальски выгодного. И спокойствием моей старости, моей пенсией я более всех обязан ему. Идти к нему лучше всего в половине 10—го, в 10 утра[656]. Только ради Бога не прячьтесь слишком в Вашу раковину, говорите больше. Это, право, досадно, что в статьях Ваших в 20 раз больше ума и таланта, чем в Ваших разговорах. На все есть мера: хороши кстати осторожность и скрытность, но ne quid nimis[657]! На что уж у меня есть дар располагать людей к откровенности, но и то Вы в письмах, издали со мной откровеннее, чем в глаза. (…)

«Жестоко слово сие»! Но кроме вас, трех — 4-х юношей и Т. И. Филиппова вот уже более двадцати лет, как я не вижу ни в ком моим сочинениям серьезной поддержки! Пусть бы опровергали добросовестно и внимательно я был бы и этим доволен. А то только и слышишь, что «оригинально»! Ведь это глупо, наконец. И сумасшедшие оригинальны, а я что ни скажу, то лет через осуществляется! Грингмут в зависимости от Петровского[658] и боится. Петровский личный враг, упрямый, хитрый, ограниченный и в ненависти своей (личной) даже правый, ибо я действительно оскорбил его однажды. Что же касается до идей, то раз я осмелился находить, что Катков не во всем был одинаково прав, то, конечно, я в глазах Петровского пустой человек, самоуверенный мечтатель и т. п. (…)

Здесь летом можно познакомиться с людьми всякого рода, начиная от сановников и придворных до юродивых и калик перехожих! Только, разумеется, надо пожить, а не мелькнуть на недельку. Здесь от мая до октября жизнь несравненно полнее, разнообразнее и поучительнее, чем жизнь в столичном все том же ученом, среднем и литературном кругу. В Оптиной летом, особенно если взять ее вместе с Козельском, соседними деревнями и помещичьими усадьбами, с богомольцами как знатными, так и простыми, видишь в сокращении целую Россию, понимаешь, как она богата. А наша средняя жизнь в Москве, жизнь университета, редакций, типографий и «интеллигентных» товарищеских и семейных кружков — это-то и есть та самая буржуазная Европа, о которой я говорю. Это необходимое зло и только. А Оптина со всеми упомянутыми придатками и пестротой летнего приезда — это хорошая жизнь в современности.

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

192. И. И. ФУДЕЛЮ. 9 марта 1889 г., Оптина Пустынь

Дорогой Осип Иванович, третьего дня получил Ваше письмо и сегодня отвечаю. Хочется поскорее хоть чем-нибудь да утешить Вас.

Я вчера еще послал Ваше письмо к старцу, но, к несчастью, на второй неделе его простудили в келье холодными одеждами и тому подобными неосторожностями, и он вдруг до того ослабел, что монастырское начальство послало за опытным и хорошим врачом в Калугу. Все мы были очень смущены (ибо им одним почти держится дух этой обители), но, слава Богу, опасность миновала, а только он еще так слаб, что доктор не советовал допускать его в течение 2-х недель заниматься делами паствы. Вот поэтому приближенное к нему лицо не решилось вчера передать ему на прочтение Ваше письмо. Дело Ваше, впрочем, до того важно (не для Вас одних, но и для всякого человека, преданного православной Церкви), что, конечно, от. Амвросий при первой возможности займется им. Большим облегчением служит и Ваш четкий, «бисерный» почерк. Старцу будет легко и самому Ваше письмо прочесть.

Я дело не затяну, это не в моем духе, и Вы можете быть уверены, что я все другое оставлю, а Вас извещу тотчас же об его ответе.

Пока я не знаю взгляда от. Амвросия, я ничего сам решить даже и «про себя» не могу; но, зная его систему, думаю, что он одобрит Вас и посоветует только немного обождать. Вспоминаю при этом слова Христа: «Кто любит отца или матерь больше меня, несть меня достоин».

Разумеется, это хорошо, что мать Ваша горяча, но отходчива. Климент Зедергольм против воли отца перешел в православие, а кончилось тем, что отец-пастор согласился и на переход матери в православие. В моей книге[659] этого нет, но я узнал об этом позднее. Н. И. Субботин[660] напечатал потом позднее подробно о переходе его в православие. Правда, протестанты гораздо податливее католиков; но Бог милостив, дело обойдется, я уверен. Дьявол немедленно начинает класть препятствия на пути того, кто горячо стремится ко благу. Не оставит Вас Господь! Он увенчает Ваши усилия победой.

Все Ваши возражения мне насчет столиц и удаления я одобряю. Другое дело общий взгляд, и другое дело Ваш частный случай. Раз Вы заботитесь прежде всего, чтобы самого себя утвердить и духовно развить, то Вы совершенно правы. Вы беретесь за самый корень дела, и это делает большую честь Вашему духовному настроению. Держитесь его; Вы правы, рассчитывая на то, что и влияние не уйдет, если Вы будете его достойны. И я, когда поехал в 71 году на Афон, то мне было не до влияния, я думал о себе, о своих грехах, о своем неверии, о своем тогдашнем отчаянии, и когда я сам, с Божьей помощью, утвердился в верованиях и в познании учения, то и влияние откуда-то само собой пришло, несмотря даже на то, что в то время я еще весьма сильно был борим разными страстями и привычными пороками. Когда я противополагал Вам влияние на высшие классы влиянию на 5–6 крестьянских общин, я противополагал две ветви одного корня друг другу и находил, что на одной будет больше плодов, чем на другой. Но Вы хотите взяться крепко за корень, и мне остается только восхищаться быстротой и силой Вашего духовного роста. Помози Вам Боже! Прибавлю еще и то, что большая разница для Вас служить священником при монастыре (пускай и женском) и быть приходским священником в крестьянской среде. Чичерин[661] (человек, кажется, не особенно православный), однако в своей книге (история политических учений)[662] называет монашество идеализмом христианства. Он умный и ученый человек и (я) вынужден так назвать его. Если современное русское монашество плоховато, то это касается не учения его, а зависит больше всего от того, что люди в него теперь идут не лучшие, а кой-какие. И через это среднего уровня монахи не могут, так сказать, лично особенно нравиться людям развитым и сильно влиять на них. Нужны истинные прозорливцы и особенно одаренные люди, чтобы влиять на нас, как влияет, например, от. Амвросий. Да и то не без предварительной подготовки светскими людьми высокого образования. Не знаю, например, так ли бы легко повлиял на меня от. Иероним Афонский (старооскольский купец образования 20-х и 30-х годов!), если бы меня хоть немного не подготовили славянофилы и некоторые даже католические писатели. Но как бы ни был плох средний уровень монахов, он и в понимании учения и в нравственной дисциплине несравненно выше среднего уровня крестьян. Я ведь знаю хорошо и тех и других, и стоит только сравнить крестьянина немонаха с монахом из крестьян, чтобы видеть уже огромную разницу в степени христианского рассуждения, если не в степени христианской морали. У монаха из мужиков есть уже ясный идеал — покаяния и смирения, и при самой грубой выработке слышишь эти слова; у мужиков некоторый вид смирения придается гораздо больше внешними условиями нужды, физического страха перед начальством (даже и теперь), чем памятью об учении. В монастыре живешь в воздухе учения, даже и тогда, когда этот воздух не слишком чист и свеж. Это грустно иногда, но. так было и в лучшие времена христианской древности, Вы узнаете это из житий Святых и из аскетических писателей. И тогда жаловались на пороки монахов. Но ведь и крестьяне наши большей частью очень порочны (Вы сами это говорите в брошюре Вашей). Но при этом разница между селом и монастырем та, что в монастырях воздух имеет (для нас) 3/4 кислорода и 1/4 азота, а в деревне наоборот — 3/4 азота и 1/4 кислорода.