Саксонские Хроники - Бернард Корнуэлл

Мой отец смеялся над этой балладой, говоря, что одного тычка копьём или ведра воды хватило бы, чтобы остановить Иду, но наш предок захватил крепость, и этого не оспорить.

К поющим присоединились гребцы с остальных кораблей, баллада об огненной победе зазвучала громче. Гребцы в такт песне налегали на вёсла, и мы шли на север вдоль побережья Нортумбрии. А когда солнце коснулось края земли огнём нового дня, вода покрылась рябью от лёгкого ветра, налетевшего с востока.

Я предпочёл бы южный ветер, даже шторм — сильные порывы южного ветра преградили бы путь кораблям Эйнара в узкой гавани за Линдисфареной. Но вместо него боги послали мне легкий восточный ветер, и я коснулся своего молота, смиренно благодаря их за то, что ветер не северный. Иеремия подтвердил, что корабли Эйнара Белого стоят на якоре в неглубокой бухте за островом, и сильный южный ветер сделал бы их путь к Беббанбургу долгим и трудным. Восточный ветер тоже помешает им выйти по проливу с якорной стоянки, но как только они пройдут мелководье, то смогут поднять парус и помчатся на юг под ветром с правого борта.

— А ещё там есть один корабль скоттов, господин, — добавил Иеремия.

— Трианаид?

— Как дубина среди других кораблей, господин, — сказал он. — Скотты любят строить тяжёлые корабли, так что берегись тарана. Этот корабль хоть и не быстрый, но сокрушит обшивку, как молот яичную скорлупу.

— А сколько на нём человек?

— Не меньше полусотни, господин. Здоровая зверюга.

Я вспомнил, что видел в Думноке Вальдере, командира личной стражи моего двоюродного брата.

— Это ты вывез его из Беббанбурга? — спросил я Иеремию.

— Я, господин, — признал он, — и ещё двоих до него.

— Но как?

Если бы скотты увидели какой-либо из кораблей Иеремии у крепости, они поняли бы, что он их предал.

— В тумане, господин, — ответил он. — Я выбрал корабль поменьше и стоял в бухте у Кокедеса, пока там лежал густой туман.

Кокедес — маленький остров недалеко от берега, к югу от Беббанбурга.

— А кто же другие двое?

— Они оба священники, господин, — в его голосе послышалось разочарование — видимо, эти священники не признали его епископского звания. — Я забрал их месяц назад и отвёз в Джируум, а дальше они сами отправились на юг, договариваться с лордом Этельхельмом.

Прямо у меня под носом, с горечью подумал я.

— Их послали, чтобы устроить брак?

Иеремия кивнул.

— Я слышал, за ней дают богатое приданое! Золото, господин! И она такая славная малышка, — он мечтательно вздохнул, — сиськи у неё — словно спелые яблоки. Хотел бы я дать ей полное благословение.

— Чего ты хотел бы? — удивился я.

— Возложить на неё руки, господин, — с притворной невинностью ответил он.

Не такой уж он и безумец.

Когда солнце уже вовсю сияло над покрытым мелкими волнами морем, ветер посвежел. Мы вытащили рваный парус Иеремии с чёрным крестом, развернули его, и Богоматерь послушно подчинилась усилившемуся бризу. Мы убрали вёсла и позволили ветру нести нас на север. На трёх других кораблях тоже подняли паруса, показался символ Этельхельма, украшавший наполненный ветром парус Ханны — чёрный как смоль олень на бледно-голубом льне.

Мы прошли ещё только полпути, но попутный ветер нес корабль вперед, белые барашки волн разбивались о нос, широкий след за кормой сверкал на солнце, и мы направлялись к Беббанбургу.

Когда мы молоды, то жаждем битв. Мы слушаем у огня песни о героях и о том, как они разбили врагов, как проломили стену из щитов и обагрили клинки вражеской кровью. Юнцы слышат, как хвастаются воины, как смеются, вспоминая битвы, как раздуваются от гордости, когда господин напоминает им о нелёгкой победе. Те, кто ещё не сражался, кто не держал в стене свой щит вплотную с щитом соседа — презираемы всеми. И потому мы тренируемся. День за днём мы упражняемся во владении копьём, щитом и мечом. Мы начинаем учиться в детстве, сражаясь на деревянных клинках, час за часом мы бьём и нас бьют. Мы дерёмся с людьми, причиняющими боль, чтобы научиться, мы учимся не плакать, когда кровь из разбитой головы заливает глаза, и постепенно постигаем искусство владения мечом.

Потом наступает день, когда нам приказывают встать в строй, не как детям, держащим коней и подбирающим оружие после битвы, а как воинам. Если повезёт — у тебя есть помятый старый шлем, кожаная безрукавка, может, даже плащ и кольчуга, висящая мешком. Есть меч с зазубренным лезвием и щит с отметинами вражеских клинков. Мы уже почти мужчины, но ещё не совсем воины, и когда в роковой день мы впервые встречаемся с врагом, слышим боевые кличи и грозный звон клинков, бьющих в щиты, то начинаем понимать, как врут стихотворцы и как лживы горделивые песни.

Некоторые обделываются ещё до встречи с вражеской стеной из щитов. Они трясутся от страха. Они пьют медовуху и эль, кто-то хвастает, но большинство помалкивает, если только не выкрикивает полные ненависти оскорбления. Некоторые шутят и нервно смеются, другие блюют. Военачальники призывают к бою, вспоминают подвиги предков, поливают грязью врагов, говорят о том, что ждёт наших женщин и детей, если мы проиграем. А между стенами из щитов расхаживают герои, вызывая на одиночную схватку, а ты смотришь на вражеских поединщиков, и они кажутся непобедимыми — огромные, мрачные, увешанные золотом и в сверкающих кольчугах. Полные презрения, свирепые и уверенные в победе.

Стена из щитов воняет дерьмом, и стоящие в ней хотят оказаться дома, хотят быть где угодно, только не здесь, на этом поле грядущей битвы. Но никто не повернёт и не сбежит, иначе его станут презирать. Мы делаем вид, что хотим быть здесь, и когда стена, наконец, шаг за шагом приходит в движение и сердца бьются как пойманные птицы, весь мир кажется нереальным. Мысли улетучиваются, нами правит страх, а затем следует приказ «В атаку!», и ты бежишь или спотыкаешься, но остаёшься в строю. Ты всю жизнь готовился к этому моменту, и вот впервые слышишь грохот сталкивающихся щитов и лязг мечей. И тогда раздается крик.

Крик, что не закончится никогда.

Мы будем драться за наших женщин, наши земли и наши дома до тех пор, пока нашему миру не придет конец в хаосе Рагнарока. Христиане твердят о мире, о том, что война — зло, да и кто же не хочет мира? Но потом на тебя налетает обезумевший воин, выкрикивая в лицо имя своего мерзкого бога, и всё, чего он хочет — убить тебя, изнасиловать твою жену, забрать в рабство дочерей и отнять твой дом. Это значит — ты должен сражаться. Потом ты видишь людей, умирающих в грязи с проломленными головами, без глаз, со вспоротыми животами, кишки влажно блестят в грязи, видишь, как твои товарищи хватают ртом воздух, рыдают и вопят.

Ты увидишь смерть друзей, поскользнёшься на выпотрошенных кишках врага, заглянешь в глаза человека, кому вонзил меч в живот, а если три богини судьбы у подножия Иггдрасиля окажутся к тебе благосклонны, то еще и познаешь восторг битвы, пьянящее чувство победы и радость оттого, что выжил. Потом ты вернешься домой, и барды сочинят балладу о той битве, и, может, станут прославлять твоё имя, ты станешь хвастать своей доблестью, а юнцы с завистливым трепетом внимать твоим рассказам. Только ты никогда не расскажешь им о том ужасе.

Ты не скажешь им, как преследуют тебя лица тех, кого ты убил, как на последнем издыхании они молили о пощаде, но не получили её. Ты не расскажешь о юнцах, которые умирая звали своих матерей, пока ты проворачивал клинок у них в животе с презрительной насмешкой. Ты не сознаешься, что просыпаешься ночами весь в поту, с колотящимся от ужасных воспоминаний сердцем. Ты не скажешь об этом, потому что этот ужас хранят в тайне, в глубинах сердца, и признать эту тайну — значит признать страх, а ведь мы — воины.

В нас нет страха. Мы выступаем гордо. Мы идём на битву как герои. И от нас воняет дерьмом.

Но мы справляемся с ужасом — мы должны защищать наших женщин, оберегать детей, охранять свои дома. И потому крики никогда не умолкнут, никогда до скончания времён.

— Господин? — чтобы прервать мои размышления, Свитуну пришлось коснуться моей руки.

Я подпрыгнул от неожиданности. Ветер надувал парус, моя рука лежала на рулевом весле, корабль шёл верным курсом.

— Господин? — встревоженно повторил Свитун. Должно быть, он решил, что я впал в транс.

— Я вспоминал кровяные пудинги, что готовит жена Финана, — сказал я, но он по-прежнему казался обеспокоенным.

— В чём дело? — спросил я.

— Смотри, господин, — Свитун указал на что-то за кормой.

Я обернулся. С южной стороны на горизонте виднелись четыре корабля, едва различимые под низкими облаками. Я смог разглядеть только паруса — тёмные и грязные на фоне белых облаков, но поставил бы Вдох Змея против кухонного ножа на то, что узнал их. Это остатки флота Этельхельма, большие корабли, стоявшие на пристани Думнока, которым удалось спастись от Эйнара. И будучи больше, они были быстроходнее, чем наши четыре корабля. Гребцов на них больше, и я не сомневался, что Этельхельм запихнул на них не меньше двух с половиной сотен воинов. Сейчас эти корабли далеко позади, но нам предстоит долгий путь. Они нас догонят.