Червь - Джон Фаулз

Необычен и взгляд незнакомца: он рассматривает Ребекку с таким видом, будто оценивает корову или кобылу. Кажется, ещё немного — и он без всяких церемоний объявит, чего она стоит. Этот взгляд человека высокопоставленного и высокомерного, которому нет дела до простых смертных; человека, который стоит выше всех законов. И всё же в его глазах читается чувство, которому появляться в этом взгляде непривычно, даже неловко.

Внезапно незнакомец заговорил — но, хотя взгляд его был по-прежнему прикован к Ребекке, обращался он не к ней:

— Пусть приблизится. Свет в глаза, никак не разгляжу.

За спиной незнакомца в коридорчике показался чиновник и требовательным жестом подозвал Ребекку: два молниеносных движения согнутым пальцем. Женщина подошла поближе. В тот же миг конец клюки с серебряным навершием оторвался от пола и удержал её на расстоянии. Ребекка остановилась в шести футах от незнакомца. Его тяжёлое лицо не выражало никаких чувств — ни добрых, ни дурных, и, что уж совсем удивительно, в нём не было и следа любопытства. На нём лежала разве что тень угрюмых сомнений, иными словами, меланхолии. Но заметить её было не так-то просто: весь вид незнакомца говорил о другом — о сознании безграничности своего права как в обыденном смысле, так и в понимании самодержцев былых времён. К этому примешивалась внешняя бесстрастность, которая вошла в плоть и кровь и намертво спеленала все чувства. Теперь он не осматривал Ребекку как выставленную на продажу скотину, а глядел ей прямо в глаза, словно силился сквозь них прочесть в её душе, что же именно она собой воплощает. Ребекка не прятала лица и, сложив руки на животе, отвечала таким же пристальным взглядом — не почтительным, не дерзким, но открытым и в то же время непроницаемо-выжидательным.

Рука мужчины медленно скользнула вниз по клюке, он вытянул её перед собой — не угрожая, а едва ли не с осторожностью, — и серебряный крюк прикоснулся сбоку к белому чепцу. Легонько повернув клюку, мужчина потянул женщину к себе. Он действовал так бережно — при других обстоятельствах можно было бы сказать «робко», — что, когда серебряный крюк зацепил её за шею и повлёк за собой, она, не дрогнув, повиновалась. Наконец она почувствовала, что её больше не тащат вперёд, и остановилась. Незнакомец и Ребекка оказались лицом к лицу. Однако между ними по-прежнему лежала пропасть: их разделял не только пол и возраст, но и то, что они люди двух бесконечно чуждых друг другу пород.

Незнакомец обрывает эту безмолвную беседу так же внезапно, как и начал. Клюка отдёргивается и твёрдо упирается в пол. Отвернувшись с разочарованным видом, незнакомец удаляется. Ребекка успевает заметить, что он сильно припадает на ногу: посох с крючковатым навершием он носит не столько из щегольства, сколько по необходимости. Ещё Ребекка видит, как чиновник, согнувшись в низком поклоне, отступает в сторону. Отдаёт поклон и мистер Аскью — правда, этот кланяется не так угодливо и бредёт вслед за своим патроном. Чиновник подходит к двери и чуть насмешливо поглядывает на женщину. Неожиданно его правое веко подёргивается — это он едва заметно подмигивает. Он исчезает и вскоре возвращается с деревянным подносом, на нём — холодный цыплёнок, кубок и кувшинчик с водой, кожаная пивная кружка, потемневшая от времени, миска маринованных огурцов, солонка, два яблока и булка. Чиновник расставляет всё это на столе и достаёт из кармана нож и пару двузубых вилок. Затем стаскивает камзол и швыряет на кровать, Ребекка неподвижно смотрит в пол. Присев к столу, чиновник хватает цыплёнка и берётся за нож.

— Вам, сударыня, надобно подкрепиться.

Стряхнув оцепенение, Ребекка садится напротив, у окна. Чиновник протягивает ей отрезанную грудку, но женщина лишь качает головой:

— Сделай милость, отошли лучше на улицу, моему супругу и отцу.

— Э нет. Покормите хоть своего ублюдка. Если самой не хочется. Возьмите.

Он отрезает кусок хлеба, кладёт на него грудку и подвигает Ребекке:

— Берите же. Пока вы носите ребёнка, виселица вам не грозит.

Его правое веко снова дёргается, словно ему не даёт покоя неудержимый тик.

— Муженёк-то ваш и отец обедают не так сытно. Что ж, вольному воля. Распорядился я отнести им хлеба с сыром. И что же? Не берут. Говорят: «Дьявольское угощение». И валяется теперь это угощение на улице прямо перед ними. За свою же доброту в грешники угодил.

— Что ты, какой тут грех. Дай тебе Бог здоровья.

— И тебе, сударыня. За отпущение грехов.

Как и в те минуты, когда она в одиночестве творила молитвы, Ребекка вновь наклоняет голову и, помолившись, принимается за еду. Не отстаёт от неё и чиновник. Подцепив вилкой несколько пикулей, он обёртывает их большим куском хлеба, в другую руку берёт куриную ножку и поочерёдно кусает то одно, то другое. Уплетает он жадно, не разбирая вкуса. Сразу видно, что жизнь его не балует: не каждый день удаётся наесться досыта, и, если видишь такое изобилие, тут уж не до церемоний. Ребекка наливает в кубок воды, затем вонзает вилку в огурец. За ним второй, третий. Сотрапезник молча протягивает ей ещё кусочек грудки, но женщина отказывается и берёт яблоко. Она всё смотрит на сидящего напротив человека и, когда тот наконец расправился с цыплёнком и выпил эля, спрашивает:

— Как твоё имя?

— Имя, сударыня, у меня королевское: Джон Тюдор.

— Где же тебя выучили так прытко писать?

— Скорописи-то? Сам выучился. Дело немудрящее, только руку набить. Переписываешь иной раз ясным почерком и наткнёшься на такое, что сам не разберёшь — ну и пишешь, что вздумается. Захочу — пошлю на виселицу, захочу — помилую. И вся недолга.

Правое веко опять дёргается.

— Читать я умею. А писать — только своё имя.

— Тогда у вас одной докукой в жизни меньше: писать не приходится.

— А я бы всё равно не прочь выучиться.

Чиновник не отвечает, но лёд уже сломан, и Ребекка продолжает разговор:

— Ты женат?

— Женат. И без жены.

— Как так?

— Жена мне попалась такая вздорщица — хуже вас. Что ни слово, то поперёк. Ни дать ни взять из побасенок Джо Миллера[139]. А поди цыкни на неё: такой голос окажет, сам не будешь рад. И вот как-то задал я ей трёпку. За дело. А она не стерпела и ушла из дома. То-то разодолжила.

— Куда ушла?

— Уж это я, сударыня, не знаю и знать не хочу. Куда там обыкновенно уходит женщина — к другому либо ко всем чертям. Ну её совсем, невелика потеря. Добро бы ещё красавица. Вот ты иное дело. — Он снова подмигивает. — Тебя бы я разыскивать стал.

— Так она и не вернулась?

— Нет. — Чиновник с досадой дёргает плечом, как будто уже раскаивается в своей откровенности. — Ну да с тех пор много воды утекло. Тому уж шестнадцать лет будет.

— А ты постоянно состоишь при одном хозяине?

— Да уже давненько.

— Так ты, выходит, знавал Дика?

— Ну, знать-то его никто не знал. Такого поди узнай. Зато тебя он, похоже, познал. Бывают чудеса да свете.

Женщина опускает глаза:

— Что же он, не мужчина разве?

— Мужчина, говоришь?

Ребекка робко поднимает голову. Она чувствует в вопросе насмешку, но не понимает, чем она вызвана. Чиновник бросает взгляд в окно и снова поворачивается к ней:

— Ты что же, не слыхала про таких, когда этим делом занималась?

— Каких таких?

— Полноте, сударыня. Не всё же вы были святошей. Вы нынче прямо показали, со всей достоверностью, что мужчин знаете как свои пять пальцев. Так-таки ничего не заметили?

— Я тебя не постигаю.

— А грех-то против естества, величайшее беззаконие? При коем слуга может заступать место хозяина, а хозяин слуги.

Женщина устремляет на него долгий взгляд. Чтобы уничтожить последние сомнения, чиновник едва заметно кивает, веко опять легонько дёргается.

— Я не знала.

— Неужто и намёка не было?

— Нет.

— Ну хоть в мыслях вы такое допускали?

— Да нет.

— Что ж, сударыня, дай вам Бог и вперёд сохранять этакую невинность. Только сами-то вы про это молчок, разве что спросят. Да не выдумайте, если жизнь дорога, повторять это где-нибудь ещё.

Со двора доносится цокот копыт, натужный скрежет обитых железом колёс по камням и окрик кучера. Чиновник встаёт и выглядывает в окно. Лишь после того как карета выехала со двора, он, не оборачиваясь, как бы размышляя вслух, произносит:

— Такие толки для него нож острый.

Затем чиновник берёт брошенный на кровать камзол и надевает.

— Теперь, сударыня, я вас оставлю. Делайте свои дела, а я скоро вернусь и отведу вас к мистеру Аскью.

Женщина отвечает лёгким кивком.

— Говорите одну только правду. И не бойтесь: он лишь с виду такой.

— Я и говорила правду, и дальше от неё не отступлю. Ни в едином слове.

— Эх, сударыня, правда правде рознь. Одно дело — то, что вы за правду почитаете, и совсем другое — правда истинная. От вас мы полагаем услышать первую, но доискиваемся-то мы второй.