Anamnesis morbi. (История болезни) - Александр Светин

Вика вздохнула.

— Твоими бы устами… Но ты прав: я и в самом деле чувствую себя гораздо лучше. Только заранее предупреждаю: я буду скучать. Сильно-сильно. И могу зачахнуть от тоски, вот.

— Не успеешь. Я быстро: одна нога здесь, другая — там. Так что давай не чахни, а вовсе даже наоборот: чтобы к моему возвращению приобрела прежний цветущий вид. Ибо я вернусь жутко голодным… в известном тебе смысле! — муж игриво подмигнул.

— Все-таки ты развратник! — еще раз констатировала Вика. — И чтобы в своих Сочах вел себя прилично! К девчонкам не приставать!

— Надо же! А к мальчишкам — можно?! — изумился Михаил.

— Я в тебя сейчас тапком брошу! — пригрозила Вика.

— А вот это — уже прямое запугивание и шантаж, — заявил муж, наклоняясь и целуя ее. — Ладно, Викуля, мне и в самом деле пора собираться. Ты давай выздоравливай побыстрее, ладно?

— Ладно. Обещаю постараться.

— Вот и славно. Ты уж хорошо постарайся! Ну все, пока. Я буду звонить.

— Звони, — прошептала Вика, провожая его взглядом.

Дверь за Михаилом захлопнулась. Бездумно посмотрев на нее несколько минут, женщина разрыдалась.

9 августа, 14.32, о. Крит, Агия Пелагия

— Палыч, а никак нельзя было перенести этот визит на завтрашнее утро? Искупались бы, позагорали… Вечерком бы сели, продумали план действий, обсудили бы все хорошенько… А поутру спокойно отправились бы на дело, — бубнил Ванька, тяжело топая позади меня по мягкому от солнца асфальту.

Наша попытка пройти к дому Димаса бережком бесславно провалилась: во-первых, ноги увязали в раскаленном песке, а во-вторых, то и дело надо было перешагивать через загорающие тела многочисленных отдыхающих. Пришлось идти по узенькому прибрежному шоссе, отчего-то лишенному тротуара.

— Нельзя. Чем быстрее мы покончим с деловой частью нашего тура, тем лучше! — отмахнулся я от его нытья, отпрыгивая в сторону от очередного несущегося автомобиля.

— Кому лучше-то? Мы, если помнишь, вообще должны были приехать сюда только через четыре дня. Так что временной запас у нас есть! — не унимался Петрович.

Я тяжело вздохнул. Ну не объяснять же ему, в самом деле, что у Вики этого самого временного запаса совсем не осталось.

Вика… Все эти дни я пытался разобраться в самом себе. Ведь согласился-то я на эту безумную авантюру вовсе не ради почетного права спасти мир от темных сил, нет! Хотя, конечно, и это сыграло определенную роль в принятии судьбоносного решения. Но главной причиной, как ни крути, оказалась Вика. Викуша.

У нее давным-давно своя жизнь, говорил я себе. У нее муж и, наверное, дети. У нее ко мне не осталось ничего. С того серого сентября, пятнадцать лет назад… когда она, прощаясь, провела ладошкой по моей щеке, улыбнулась виновато и ушла. В дождь.

А я остался. Стоял столбом, глядя, как косые струи смывают ее удаляющийся силуэт. И не верил. Не верил, что это — всерьез. Все ждал, что вот сейчас она вынырнет обратно из ливня, смеясь и подтрунивая над моим ошарашенным видом. И мы, обнявшись, пойдем под одним зонтом по лужам, не обращая внимания на промокшие ноги и прочие несущественные мелочи…

Не вынырнула. Из дождя то и дело возникали чужие, ненужные лица, тут же вновь растворяясь в мокрой осенней серости. А Вики все не было.

Сколько же я ждал тогда, под дождем? Час, два? Неважно. Когда уже совсем стемнело, понял, что все — наяву. Вика ушла. Насовсем.

Пятнадцать лет ее не было. Вспоминал? Вспоминал, конечно. Поначалу — часто, с горечью и болью. Выть порой хотелось от тупой безысходности. И выл бы, кабы не работа. Набрал дежурств: сутки через сутки, двое суток через сутки… Коллеги у виска пальцем крутили: мол, всех денег не заработаешь, обуяла тебя, Палыч, неуемная жажда наживы. Жажда обуяла, это точно… да только не наживы вовсе. Вика мне нужна была. Хотя бы глоток.

Работа тогда и спасла. Реанимация, она во всем — реанимация. Вот и меня, почитай, вытащила: через год боль прошла, оставив лишь где-то глубоко что-то саднящее… А вот сентябрь с той поры не люблю. Особенно в дождь: как у старого фронтовика — раны болеть начинают.

А теперь вот рецидив случился. Так прихватило, что света не взвидел. Особенно в тот день, когда впервые Вику в нашем отделении встретил. Вернее, это она меня встретила, если уж быть точным. Узнала ведь, надо же! И просто позвала, как прежде: «Пашка!» Будто в спину выстрелила: ощущение, помнится, было именно такое.

И ведь понимаю же, что не вернуть ничего — что ушло, то ушло. Не войти в одну реку дважды, прав был Диоген… или Сократ? Неважно… Но факт — любовь прошла, увяли розы… Так что же, черт возьми, осталось?!

Но осталось же! Вот ведь дурацкая врачебная привычка: все пытаться классифицировать, укладывать в какие-то формулировки, диагностировать. Словом, «поверять гармонию алгеброй». А ежели не поверяется? Если не классифицируется?

Просто дань памяти о былом? Похоже на правду, но… Ох уж это противное «но»! Лазейка для сомнений. Вот и сейчас они просто какой-то пираньей стаей набросились на мое потревоженное сознание, и грызут, грызут… Или, вернее, на подсознание. Фрейда, что ли, перечитать? Старик Зигмунд был голова…

Ну, допустим… Допустим, все, о чем говорили покойный Антониди и живой, но нематериальный Хруль — правда. Допустим также, что наше безумное предприятие завершилось успешно и я стал-таки обладателем жезла Асклепия. Допустим, он наделил меня даром исцеления. Одноразовым даром, если точнее. Дальше-то что?

Разумеется, я возвращаюсь в Нероград и исцеляю Вику. Она радостно вскакивает с постели и со слезами благодарности бросается мне на шею. А потом…

А потом — возвращается к своему хирургу (или кто он там?). Потому что пятнадцать лет прошло… Потому что памятью не живут. Она — другая, я — другой. Разошлись наши пути-дорожки в том дожде, и уж не сойтись им теперь. Она не захочет, да и я — тоже. Потому что банально боюсь. Боюсь, что опять повторится тот сентябрь… или другой какой месяц, но с тем же исходом. И вновь Вика скроется в дожде (в метели, в листопаде?), а я останусь стоять и не верить…

А тут еще в мою жизнь ворвалась Кларочка. И напрочь вынесла из сознания жалкие ошметки чего-то рационального, которые там еще оставались. Это милое дитя с серыми глазищами окончательно вырвало меня из реальности, повергнув в полный душевный раздрай. И вот ведь что удивительно: это состояние мне чертовски приятно!

Так отчего же, даже совсем рядом с Кларой, когда ближе уж просто невозможно, я мысленно возвращаюсь к Вике? Викуше…

Я затряс головой, отгоняя наваждение и назойливые мысли.

— Головку напекло, Палыч? — ехидно поинтересовался за спиной Петрович. — Вот не слушаешь ты разумные советы мудрых коллег… Утречком, по холодку, оно бы куда способнее было, чем сейчас — в самый солнцепек.

— Нет времени, Иван, — серьезно ответил я ему. — Просто поверь мне на слово: нет у нас времени…

Ванька ускорил шаг и, обогнав меня, заглянул в глаза. Посмотрел пытливо пару секунд, согнал улыбку:

— Верю. Нет времени. Говори, что делать?

— Для начала — дойти до дома Димаса и поговорить с теми, кто там теперь живет. Дальше — по ситуации.

Петрович молча кивнул.

— Кстати, доктора, мы уже пришли. Вот он, дом! — включилась в разговор Кларочка.

И в самом деле: занятый тяжелыми раздумьями, я и не заметил, как мы обошли бухточку. И теперь стояли перед огромной каменной башкой, к подножию которой прилепился большой старый особняк. У крыльца почему-то припарковался полицейский «Лендровер». Пустой.

— Пошли? — почему-то шепотом, спросил я.

— Пошли! — хором прошептали сподвижники.

Шеренгой, плечом к плечу, мы поднялись на крыльцо, и я нажал кнопку звонка. Где-то внутри звучно ударил колокол.

Дверь открылась почти сразу же. На пороге возник высокий полицейский офицер и вопросительно посмотрел на меня.

— Добрый день. Простите, вам говорит что-нибудь имя Димаса Антониди? — с места в карьер начал я.

Лицо полицейского приобрело странное выражение. Он отступил на шаг внутрь и посторонился:

— Добрый день. Да, разумеется, это имя я знаю. Прошу вас! — и сделал приглашающий жест рукой.

Мы прошли внутрь. В просторном холле царила приятная прохлада. Наслаждаясь ею, я сделал несколько шагов вперед, к стоящим в центре комнаты креслам. Коллеги все так же прикрывали меня с флангов.

— А теперь остановитесь, поднимите руки и медленно, очень медленно повернитесь ко мне! — любезно предложил полицейский из-за наших спин.

Я замер на месте. А вот Кларочка с Петровичем продолжали идти вперед как ни в чем не бывало. По той простой причине, что говорил офицер по-гречески, в котором они были не сильны.

— Стоять на месте и поднять руки! — повторил полицейский и взвел курок.