Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

И.В. – Г.: А «Синие носы»?

Г.Т.: Это клуб веселых и находчивых.

И.В. – Г.: Но ведь все остальные не «веселые» и не «находчивые».

Г.Т.: Нет, это не имеет отношения к серьезному дискурсу.

И.В. – Г.: А Авдей Тер-Аганян?

Г.Т.: Я несколько раз встречался с ним в Праге, и он произвел на меня очень симпатичное впечатление. И поэтому я был очень удивлен ситуацией с Лувром, свидетелем и участником которой я был. Благодаря ему несколько близких мне людей оказались просто заложниками. Когда стало известно, что министерство культуры не выпускает работ Авдея на выставку в Лувр, Монастырский, Захаров и Юра Альберт первыми написали письмо, в котором заявили, что отказываются от участия в выставке, если эти работы не будут показаны. Когда Авдею предложили механизм, позволяющий экспонировать его работы, он отверг это и потребовал от ребят поддержать его в том, что работы могут быть выставлены только на его условиях. Ситуация вроде такой: в троллейбус врывается террорист и заявляет – или троллейбус идет до конечной остановки, или я его взрываю! Так они попали в заложники его игры и участвовать в этом отказались. Потом Авдей потребовал от них поддержать художника Мавромати, что совершенно не имело отношения к происходящему. С таким же успехом он мог требовать поддержки аборигенов северной Австралии.

И.В. – Г.: Сейчас власти в России, в отличие от советского времени, считают, что писатели и художники – это маленькая маргинальная группа, которая не вмешивается в происходящие в культуре процессы и практически ни на что не влияет. Какими, на ваш взгляд, должны быть взаимоотношения художника и государства?

Г.Т.: Круг, который мне близок, – это круг серьезных индивидуалистов. То, что они делают, может быть воспринято очень ограниченным количеством людей. Для нас совершенно неприемлема такая ситуация, когда Малевич становился комиссаром и говорил: «Я пролетарий». Это полное извращение, и нормальный художник не должен этим заниматься. Вообще подлинный дискурс в русской культуре начался с Хармса и обэриутов.

И.В. – Г.: Вы сами говорили о том, как Хармс и другие, еще не посаженные, обэриуты вполне спокойно относились к убийству своих друзей и как вообще все общество равнодушно воспринимало исчезновение людей. Так что – пока не сажают?

Г.Т.: Да, пока не сажают.

И.В. – Г.: Но, если посадят, например, Вадика Захарова, как будут реагировать на это художники вашего круга?

Г.Т.: Конечно, ситуация, о которой вы говорите, достаточно чудовищна, и я надеюсь, что ничего подобного не произойдет. Но в такой экстремальной ситуации каждый будет реагировать индивидуально, ничего прогнозировать я не могу. Но вы говорите не об отношениях художника и общества, а об отношениях художника и власти, которые сейчас находятся на нулевом уровне. К сожалению, сейчас нет таких просвещенных монархов, как Екатерина Вторая, которая вела переписку с Дидро и Руссо, или король Фридрих Второй, который давал Баху тему для хорала на шесть голосов. Я думаю, сегодняшняя власть мудро поступает, не вмешиваясь в жизнь художественного общества. А то, что произошло с Ерофеевым, – это все же не позиция власти, хотя какие-то отголоски давления есть. Это инициатива маргинальных православных мракобесов, которые запретили выставку.

И.В. – Г.: Но они победили.

Г.Т.: Победили. Но что поделаешь: если ты художник-акционист, ты должен сознавать все опасности своей профессии. Если ты живешь в православной стране и проводишь антихристианскую акцию, ты должен думать о последствиях. Когда Бренер рисовал доллар на Малевиче, он точно и грамотно просчитал законы той страны, где он это сделал. В Америке он получил бы гораздо больший тюремный срок. А Мавромати приковал себя к кресту Храма Христа-спасителя – какой реакции власти он ожидал? Свобода – понятие относительное, и человек должен учитывать возможный последствия собственных действий. Если бы в Иерусалиме художники провели антирелигиозную акцию, как бы это было воспринято властями и обществом?

И.В. – Г.: Но в Израиле власть никогда не позволит себе вмешаться в дела искусства, а художественное общество всегда поддержит антиортодоксальную акцию. Вообще левый проарабский дискурс здесь преобладает, художники хотят участвовать в международных выставках. А вы знаете, что сегодняшняя политкорректная ситуация очень сурова по отношению к Израилю? Цензура не менее сурова, чем советская. Так что увидеть в Израиле антиизраильскую выставку можно на каждом шагу, правого дискурса в художественной среде здесь практически нет.

Г.Т.: Есть страны, где педофилия не запрещена, но в большинстве – запрещена, и педофилы должны действовать в соответствии с местными условиями.

И.В. – Г.: Но если уж ты педофил, то везде должен открыто заявлять об этом!

Г.Т.: Но, если ты художник и проводишь педофильскую акцию и при этом хочешь уцелеть, ты должен считаться с правилами и законами местного менталитета.

И.В. – Г.: Это вечный вопрос: где начинается искусство и где оно заканчивается.

Г.Т.: Я думаю, на этот вопрос уже получен канонический ответ – водворение писсуара в музей. Границы искусства очень четко очерчены: если какой-то свой жест художник считает искусством – значит, это искусство.

И.В. – Г.: Проблема в том, что художественные акции типа Мавроматти и, в меньшей степени, Авдея совершались в мире (от Израиля до Финляндии) в 70-х годах. Например, в 1970 году в Израиле Моти Мизрахи ходил нагишом среди сельскохозяйственных брызгалок и писал. И кто после этого мог обратить внимание на акцию Бренера – отрубание головы тени курицы на стене – в 1990-м? Во всем мире у него не было никакого шанса, но для русского искусства Бренер оказался функцией, и вот это несчастье, это провинциальное отставание, конечно, мало приятно.

Г.Т.: Ситуация провинциальна, вы правы.

И.В. – Г.: Герман, сейчас все искусство в мире происходит в рамках левого дискурса. Я не говорю о Малевиче, и о социальной борьбе, и достижениях начала ХХ века. И очень многие художники и поэты, которые в нашем доме говорят совершенно другие вещи, не готовы публично выйти за рамки властвующей во всем мире политкорректности, которая еще хуже цензуры и ограничений свободы предыдущих веков. Чтобы получить любую премию, нужно быть «голубым», лесбиянкой, борцом за права национальных меньшинств и т. д. Пашу все время тянет в какую-то экологию, антикапитализм и антиглобализм.

Г.Т.: Это все за рамками моих увлечений. Нам с Андреем это совершенно не интересно. Я не знаю этих людей, я не смотрю их фильмов, не читаю этой литературы. Политкорректность и левый дискурс – это разные вещи.

И.В. – Г.: Политкорректность – это часть левого дикурса, когда нельзя касаться определенных вещей, как, например, после фашизма нельзя говорить о признаках расового различия.

Г.Т.: Нет, левый дискурс я воспринимаю кондово: для меня это «красный» дискурс, в основе которого лежит не большевистская, а маоистская идея. Вообще художник никому ничем не обязан – ни власти, ни обществу. Художник должен решать вопросы экзистенции, а не социума. Люди, которые занимаются политикой и социологией, мне не интересны.

И.В. – Г.: Герман, русский художник должен жить в России?

Г.Т.: Я последнее время поездил, побывал у многих, и для меня до сих пор загадка – зачем надо было уезжать? Я думаю, если бы они не уехали, они не потеряли бы ничего в самореализации.

И.В. – Г.: Вы думаете, если Илья не уехал бы, он бы сделал совсем другие вещи? Он не мог жить в московской ситуации, которая ему была тогда ему ненавистна, и он восторгался западным устройством художественного процесса. Для него отъезд был очень существенным шагом.

Г.Т.: Кабаков, конечно, выпадает из общего ряда. Даже в последней своей книжке, которую я издал, он пишет, что, пролетая над Россией по пути в Японию, пролетает над какой-то черной дырой. Кабаков прекрасно существует в Америке и, конечно, благодаря своему доброму гению Эмилии, которая создает максимальные условия для его жизни и творчества. Я говорю о других, которые уехали и потеряли среду и энергию. Например, замечательный Генрих Худяков, который обитает в социальном доме в Нью-Джерси, в комнате, где жара достигает 60 градусов (такую температуру он сам нагоняет), живет в одиночестве, голодный, да еще над ним постоянно висит угроза уничтожения всех его работ. Скоро в его доме начнется ремонт. Но он создал вокруг себя арт-пространство, арт-объект. Как мне показалось, достаточно одиноко и неприкаянно существуют Герловины, которые давно уехали из России и, может быть, обрели себя, но они существуют очень обособленно, придерживаются какой-то безводной диеты и занимаются германской мистикой. Миша Чернышев, фигура абсолютно знаковая для русского искусства, исчез на годы, перестал заниматься искусством, собирает марки. Все они оказались за пределами своего круга. В России они все были бы замечены и ценимы. Отъезд их был вызван личными, экзистенциальными обстоятельствами. Это судьба. Но, встретив их через 30 лет в США, я вижу, что это не очень счастливые люди.